Тони Хендра - Отец Джо
Марш сделал свой выбор не сразу. Он назначил собеседование нескольким кандидатам.
Я шел первым; по словам мистера Эстера, остальные собеседования были чистой воды формальностью — чтобы никого не обидеть. И вот я вошел в роскошный кабинет Марша. Директор был не только плечистым и подтянутым служакой, прошедшим войну на военно-морском флоте, но и отличался солидной подготовкой в классических науках. По-военному резкий и туповатый, да еще и страсть какой образованный. «Блестящее» сочетание, что и говорить.
Собеседование проходило следующим образом:
— Ну, Хендра, заходи. Можешь не садиться — долго не задержу. Я в курсе — впрочем, уверен, и для тебя это не новость, — что ты у нас самый подходящий кандидат на старшего ученика. Круглый отличник, а именно таким мы и хотим видеть старшего ученика. Не могу не отметить — твой выход из военного корпуса не повлек за собой никаких неприятных последствий. А это, Хендра, явный признак зрелости, да. Однако я бы и не подумал назначить тебя старшим учеником. Почему? Да потому что ты папист. Старший ученик христианской школы никак не может быть папистом. Ты ведь не будешь посещать службы, тем самым подавая дурной пример другим ученикам и оскорбляя чувства многих родителей. А уж наши бывшие старшие ученики попросту придут в ярость. Такие вот дела. Уверен, ты меня понимаешь.
— Целиком и полностью, сэр.
— Молодец, Хендра. Удачи тебе!
— Спасибо, сэр.
Достойное завершение первых восемнадцати лет, подходивших к предначертанному им концу. Предстояло лишь отбыть оставшиеся месяцы школы; я занимался тем, что продолжал знакомиться с близлежащими римскими развалинами, плавал, пропускал те уроки, на которые не считал нужным ходить, и занимался классификацией библиотечной литературы в соответствии с десятичной системой Дьюи. Даже не помню, как сдал экзамены повышенной сложности — я пребывал тогда в каком-то благостном расположении духа — они показались мне облегченной версией кембриджских; я даже вторично использовал тираду в отношении Данте. И получил высшие баллы. Мистер Эстер был счастлив.
Отец — тоже. Он не поленился заполнить в трех экземплярах бесчисленные официальные бумажки — обычно отец на чем свет ругал такое занятие, — чтобы выхлопотать мне государственное пособие на учебу в Кембридже. Прошение было одобрено и помощь выделена. Для получения коей в кембриджском отделении «Вестминстер Банка» был открыт счет на мое имя. Так что отцу не придется платить за мое образование больше нескольких фунтов в год, которые начислялись по истечении первого учебного года, что тоже облегчало жизнь. Ну а поскольку никакого первого года не предполагалось, отец вообще не должен был потратить ни единого пенни.
Школу я закончил без радостных воплей или слезливых всхлипов; если я о чем и жалел, то совсем немного. Тихо, по-скромному отпраздновал восемнадцатилетие. Недели две я решил провести в семейном кругу. А чуть позже объявил о своем желании поехать на морское побережье в тесной компании друзей.
Ага, человек в шестьдесят, всего-то. На всю оставшуюся жизнь.
После столь мучительных ожиданий оставалось потерпеть всего ничего. Отец Джо не задавал мне щекотливых вопросов о колледже, а я не считал себя обязанным рассказывать ему. В конце концов, Христос завещал своим последователям, желавшим идти за ним: придется оставить отца и мать, брата и сестру, а также надежды и честолюбивые замыслы тех в отношении себя. Может статься, я причиню кому-то боль, но оправданием будет цель более значительная.
Однако дом Элред поинтересовался тем, как я сдал экзамены, и остался доволен хорошими результатами. Он хотел знать, достаточно ли я набрал баллов, чтобы поступить в Оксфорд или Кембридж. Но я готов был достойно ответить на такой щекотливый вопрос. В Оксфорде имелась община бенедиктинцев, называемая по имени святого Беннетта — в нее вступали монахи-студенты. Выпускники Даунсайда и Эмплфорта, этих частных католических школ, имевшие склонность продолжать обучение в привычной им среде, оказывались в общине святого Беннетта. Но происходило это только после того, как они давали обеты и становились монахами. Я высказался в том смысле, что мне следует пойти таким же путем. Видимо, дом Элред согласился с моими доводами — он больше ничего не сказал на эту тему.
Позже он передал через отца Джо свое пожелание о том, чтобы я перед принятием послушничества хорошенько все обдумал. Во времени меня не ограничивали — я мог размышлять несколько недель, месяц, а то и два. Пока же я повышал свое религиозное образование, посещал службы и помогал по хозяйству, к чему уже привык за то время, пока готовился стать членом общины.
Было лето, и мне нравилось работать на свежем воздухе. Я очень заинтересовался ранней историей бенедиктинцев, но до сих пор у меня не было ни времени, ни возможностей узнать о ней побольше. Теперь же я располагал и тем, и другим. Пусть у меня еще не было ни собственной кельи, ни черного монашеского одеяния, во всем остальном я ничем не отличался от полноправных членов общины.
Сомнения, досаждавшие мне с постоянством хронической болезни, отступили, да так, будто проиграли не только битву, а и всю войну. Тот год светлой радости, то райское время, которое у меня было, так и не вернулось, но теперь я знал, что мое романтическое увлечение монастырем было иллюзорно — восхитительная дымка, поднимающаяся над лугом, от которой к полудню не остается и следа. Теперь меня переполняла радость совсем иного свойства — не только от ощущения покоя в Квэре, но и от осознания того, что путешествие мое началось.
Грэм Грин в своем «Конце одного романа» написал, что счастье — забытье, в котором мы растворяемся, теряя индивидуальность; так оно и было. Мой статус не особенно изменился, но для меня это не имело никакого значения. В монастыре жизнь шла совсем иначе, нежели во внешнем мире. На этот раз мне показалось, что время в Квэре течет бесконечно.
Раньше я приезжал на несколько дней, самое большее, недель. В этот раз я мог измерять время своего пребывания в монастыре годами. Точнее, мне вообще не было нужды измерять его. Монахи мыслили не годами, а жизнями, не столетиями, а поколениями, не эрами, а периодами. Бенедиктинский пространственно-временной континуум преобладал sub specie aetemitatis:[34] альфа в омеге, в нашем начале — наш конец.
Самые первые службы дня — утреня и всенощная, часто читаемые в то самое время, как рассветные лучи освещают неф, — всегда побуждали меня задуматься об этом. Из рассвета в рассвет каждый монах вставал со своей измятой кровати, и вместе они представляли собой организм гораздо более мощный, чем сумма его отдельных частей, вновь собранных для работы над ежедневной задачей общины. Шестьдесят с лишним мужчин, трудовой ресурс молитвы, перемещались из своих жилищ к рабочему месту и принимались за утренние дела; эти умелые, опытные работники расчехляли внушительных размеров двигатель — молитвенное песнопение — заводили его, добавляли мощность и подзаряжали самый сердечник безмятежной осмысленностью.
Но хотя я и избавился от навязчивых видений и ночных кошмаров, мое одиночество уже не принадлежало одному только мне. Так же, как и все, я был один, но не был одинок.
Уверенность, о потере которой я все еще скорбел, не была истинной уверенностью. Истинная уверенность пребывала в делах повседневных, в привычках, в уставе, в песнопениях и послушании, соблюдаемом в отношении главы общины и давних обычаев. Она была смыслом слов, мыслей и молитв, тысячами утренних пробуждений, во время которых один и тот же ритуал повторялся и будет повторяться еще долго после того, как все эти люди, включая потом и меня, окажутся пережеванными и переваренными червями, превратятся в ту самую землю, что изначально питала наши клетки.
Та мягкая сила, что передавалась мне от отца Джо, не была исключительно его собственной силой; она также происходила и от этих людей, она протекала через них и вливалась в отца Джо — обыкновенная, как вода, и вместе с тем божественная. В высшей степени спокойный и любящий отец Джо был так же, как и я, один, но так же, как и я, не был одинок. Его истинная сила заключалась в том, что он был всего-навсего еще одним монахом, рядовым продолжателем исключительной традиции. Та мягкая сила, которая связывала его с остальными и каждого из «остальных» между собой, в один прекрасный день свяжет и меня.
Я мог довериться этой реке с черными водами, тихо текущей в темноте. Что бы ни случилось, река будет продолжать свой бег через мою жизнь точно так же, как она бежала через жизни других — река непостижимой глубины, в которую можно погрузиться, но не утонуть, река, как и всегда, проистекающая из одних и тех же миллионов крошечных ручейков, впадающая в один и тот же безбрежный океан. Я был один, но не был одинок.
