Тони Хендра - Отец Джо
Благодаря Фишер Хаусу я познакомился с католиком, ставшим мне другом на всю оставшуюся жизнь — с Пирсом Полом Ридом, будущим романистом, сыном видного литературного критика Герберта Рида. Пирс закончил Эмплфорт; в нем было столько же мирского, сколько во мне затворнического. Его плутовская природа скрывалась за обманчивой наружностью обаятельного мальчишки, так что любые возмутительные высказывания сходили ему с рук. Он был высоким, элегантным и блистал остроумием; в другие времена он мог бы стать кандидатом на пост монсеньера. Женщин тянуло к нему как магнитом, однако я так никогда и не уличил его ни в чем таком, зато он всегда принимал участие в любовных делах сразу двух, а то и трех подруг, манипулируя ими и потом с хохотом пересказывая подробности. Я впервые встретил такого озорного парня, однако поначалу он меня шокировал, заставив изрядно понервничать. Даже не знаю, что свело нас может, он соблазнился моей монашеской натурой — подходящей мишенью для его острот.
Он искушал меня, принимая сторону противников ортодоксальной доктрины или ультрапрогрессивных; мои аргументы он встречал с притворной недоверчивостью: «Разве мы, католики, еще не отказались от идеи папской непогрешимости?» Подозреваю, что на самом деле он так не думал, но что именно думал, не знаю. В лучшем случае это было невинным развлечением на предмет новой теологии, в худшем — вера как салонная игра, блестящая в своей двусмысленности. Если я бросал ему вызов — «Ты это специально! Ты нарочно выдумал, чтобы подначить меня!» — он тут же плавно переходил к роли верующего, обиженного в своих истинных чувствах. «Тони, ты что, испытываешь мою веру?! Да как тебе не стыдно!» И улыбался своей ребячливой улыбкой. Я ничего не мог поделать. Но было весело. Так что вечернюю молитву я читал уже далеко за полночь.
Излюбленной его мишенью был мой обет безбрачия — тут между нами чаще всего разгорались схоластические диспуты, тут он охотнее всего искушал меня. Неизменно заканчивая предложением познакомить меня с одной из своих подружек. Он протягивал мне эту наживку с видом франтоватого змея-искусителя, предлагающего яблоко. Но у него ничего не выходило. Не на того бенедиктинца напал.
Само собой, попытайся я откусить от яблока, Пирс тут же спрятал бы козырь в рукав. Вся идея заключалась в том, чтобы искусить меня, а может, даже стать свидетелем моего падения. Или нет? «Да как у тебя язык поворачивается? К чему мне обрабатывать друга? Я ведь для твоей пользы стараюсь… Хочу, чтобы ты жил полноценной жизнью… Ну какой грех в свидании с девушкой? Ты же не манихей, в конце концов. Или манихей? А, Тони?»
И снова я читаю вечернюю молитву в то самое время, когда колокола Квэра бьют уже к утрене.
Время пролетело незаметно; я целиком отдался учебе, причем без всяких усилий со своей стороны. Грань между жизнью студенческой и монашеской никогда не была четкой, так что ежедневный ритм — читать, писать, изучать — вполне вписался в тот привычный еще по Квэру образ жизни, который я на самом деле вел.
Учебный год с экзаменами подошел к концу, начались летние каникулы. Отец Джо отговорил меня от идеи провести их в монастыре. Мне было чем похвастать — за год я нисколько не изменил своему призванию и существенно расширил кругозор; он же считал, что я должен с пользой провести время в миру — поехать куда-нибудь на летние курсы.
Один мой друг рассказал, что в Британском Совете существует программа, по которой можно записаться на летние курсы. Я подал заявление, оно было одобрено, и вот я стал собираться в свое первое путешествие в Международный университет Перуджи, где преподавали месячный курс по итальянскому искусству и литературе, причем в последнюю входила «Божественная комедия».
По пути я намеревался заскочить в баварский Обераммергау, знаменитый на весь мир своими театрализованными представлениями страстей Христовых, которые исполняются в начале каждого десятилетия; шел как раз 1960-й год. После Перуджи намечалась Испания, где я также ни разу еще не бывал, — побродить вокруг бенедиктинских и цистерцианских построек.
Автостопом я добрался до Обераммергау, где вместе с двадцатью тысячами остальных католиков посмотрел мистерии. Было страшно здорово — такое впечатление, будто находишься на спортивных трибунах, где все болельщики застыли в гробовом молчании. После опять же автостопом я доехал до одного католика, чей адрес мне дал американский писатель, с которым я познакомился в Фишер Хаусе. Католик оказался известным британским кинорежиссером; он обитал в роскошном особняке, по которому разгуливали толпы молодых актеров. Я решил остаться на день-два. Этот джентльмен снабдил меня адресом своего друга-католика в Милане, занимавшего высокий пост в «Бритиш Петролиум»; я послушно прибыл в Милан и погостил пару дней в великолепном барочного стиля палаццо, где мне также встретились молодые люди. Владелец палаццо повел себя исключительно любезно; на случай посещения мной Рима он сообщил адрес еще одного католика-британца своего круга — известного дизайнера. Однако я так и не воспользовался этим третьим приглашением, мне пора было двигать в Перуджу.
Уже гораздо позже я догадался, что все эти люди были геями, и, скорее всего, в ответ на свое безграничное гостеприимство они ожидали от меня определенного рода услуг. Однако я как монах отличался большой наивностью. Они же как британцы были слишком хорошо воспитаны, чтобы попросить прямо.
Едва выбравшись из «Фиата», водитель которого подбросил меня до Флоренции, я тут же влюбился в Умбрию. Так значит эти невысокие холмы с разбросанными то тут то там оливковыми и кипарисовыми рощами с полотен Джотто и Пьеро делла Франческа не были идеализированными картинками Италии, выдуманной, населенной единственно святыми и представителями рода Медичи. Пейзажи в самом деле существовали; изображенные полтысячелетия назад, они ничуть с тех пор не изменились. Еще один факт, подтверждающий великий принцип неизменности.
Я остановился на квартире синьоры Карры, любезной на вид дамы, вдовы, чей муж, по ее собственным словам, погиб бессмысленной смертью в самом конце войны. Толстый, избалованный и высокомерный сынок этой синьоры все еще жил с ней, хотя ему было уже тридцать пять, и он неплохо устроился в городском муниципалитете. Этот тип платил за съемную квартиру и обращался с матерью хуже некуда. Мне почему-то пришло в голову, что «carra» по-итальянски значит «еж»; в первый день за ужином я решил побороть свою стеснительность и объяснил, что когда-то слово «еж» было моим прозвищем. Видимо, в результате оказалась поругана честь семьи — хозяйский сынок, в бешенстве наплевав мне под ноги, пулей вылетел за дверь.
Так мы с синьорой Каррой подружились. Она ни слова не знала по-английски, однако благодаря ей я за месяц продвинулся в итальянском как никогда. Окно моей спальни выходило на пологие холмы за пределами города; по вечерам синьора Карра робко стучалась ко мне («Scusi Tonino?»[36]), чтобы застать tramonto, которое слышалось мне как «промеж гор» — самое красивое и поэтичное название «заката».
Университетский курс оказался сплошным анекдотом. Учить итальянский съехались молодые люди со всего света — от Новой Зеландии до Палестины — однако в отличие от меня все они знали: а) что Международный университет Перуджи — подходящее местечко для того, чтобы отлично провести время и б) как отлично провести время. Преподаватель, читавший основной курс, говорил только по-итальянски, причем с сильным местным акцентом, как мне показалось, сицилийским — его невозможно было понять. Высокий и худой итальянец с гривой мелко вьющихся волос выглядел точь-в-точь как сумасшедший дядя из «Амаркорда» Феллини, оравший с дерева: «Voglio una donna!».[37] Первые дни лекционная аудитория была битком набита студентами, потом она весь месяц пустовала.
Август в Испании явился для меня неприятным сюрпризом. Я надеялся остановиться в одном из многочисленных монастырских приютов, но священники и монахи вели себя враждебно и относились ко мне с подозрением; когда я стучался, они открывали, но, услышав о моей просьбе, захлопывали дверь прямо у меня перед носом. Определенно они не узнавали во мне, путнике, Христа. Похоже, действие Устава святого Бенедикта было временно приостановлено, возможно, самим каудильо. Что сказалось на моих финансах — вместо приютов я вынужден был довольствоваться пляжами да придорожными канавами. Из-за чего приходилось опасаться гражданской гвардии — банды головорезов, паливших в первого встречного с той же готовностью, с какой монахи отказывали ему в приюте. Но и молодчики Франко не могли испортить Андалузии, которая дала Умбрии фору по части денежных трат.
Когда я вернулся в Кембридж, выяснилось, что за первые экзамены мне поставили «отлично» первой степени. Это, конечно, было лучше, чем просто «отлично», хотя и не так хорошо, как «отлично» второй степени, но все-таки позволило получить университетскую премию «Уитмен». Я расценил это как знамение — пора закругляться с прогулками по европейским садам мирских утех и возвращаться к монашескому образу жизни.
