Тони Хендра - Отец Джо
Глава одиннадцатая
Что ж, всему приходит конец.
Мне следовало помнить об этом. Но счастье не просто делает нас забывчивыми. Счастье делает нас глупцами.
Утро выдалось солнечным, было свежо. Я собирался пойти в рощу — меня ждала любимая работа, которую я выполнял на пару с братом Луи. И тут в дверь постучал отец Джо.
Как только его вытянутое лицо возникло в дверном проеме, я понял — плохи дела. Нечасто мне приходилось видеть отца Джо таким серьезным. Он сел молча, хотя обычно так не делал. Затем соединил ладони кончиками пальцев — получились две стенки четырехгранного церковного шпиля. Кто передо мной: духовный отец или начальник отдела кадров?
— Тони, д-д-дорогой мой, ты от нас н-н-ничего не утаиваешь?
Я принялся лихорадочно перебирать в уме: меры безопасности, вакантные места, возможные сделки… И углядел «там, наверху» небольшую лазейку — промолчал. Отец Джо погрустнел — видимо, мое запирательство расстроило его.
— Вчера вечером звонил твой отец. Интересовался, когда ты возвращаешься домой — тебе ведь готовиться к Кембриджу.
— Мой дом здесь. Я не хочу в Кембридж.
— Но, дорогой мой, ты должен.
— Христос учил, что мы должны оставить отца и мать, чтобы следовать за ним.
— Он тоже много лет приобщался к мудрости и знаниям.
— Отец, прошу вас! Не отсылайте меня!
— Тебе же дают стипендию.
— Это какая-то ошибка! Я и не думал, что пройду по конкурсу! Пусть стипендия достанется кому-нибудь другому!
— Дорогой мой, это уже не тебе решать. Прими дар Господа.
После таких слов никакие апелляции, прошения о сделке с признанием вины или просьбы учесть смягчающие вину обстоятельства не возымели бы действия. Отец Джо оставался спокоен, но неумолим в своей строгости. Однако именно та мягкость, с которой он произнес последнюю фразу, что называется, добила меня. Массивная дверь в мое будущее захлопнулась, едва слышно щелкнув замком.
— Тони, дорогой мой, прости. Но ты должен ехать сегодня же.
И я, подобно несчастному, слабому, солгавшему Петру, вышел в сад и горько зарыдал.
Моя комната в кембриджском колледже Сент-Джонз мало чем отличалась от комнаты в Куинз, разве что теснотой и убогой обстановкой; сам же Фёрст Корт, где располагалось общежитие, оказался гораздо больших размеров и гораздо менее религиозным по духу. Здание колледжа, построенное еще в шестнадцатом веке, после роспуска монастырей, и считавшееся оплотом протестантизма, выглядело старинным, со всевозможными архитектурными изысками, и предоставляло подходящую обстановку для изучения выбранного мной курса Я намеревался свести присутствие Кембриджа в моей жизни и этой комнате-келье к минимуму. Я поступил в колледж исключительно для того, чтобы приобщиться к мудрости и знаниям. В остальном же, что не касалось учебы, я собирался вести созерцательный образ жизни, каждый день произносить молитвы и посещать мессу, избегая злачных мест и соблазнов огромного университета. Ну, может, за исключением пинты пива, которую иной раз выпивал в старинном баре по соседству с кухонными помещениями колледжа, известными как «Кладовые». Питаться я предполагал в Холле, который, по счастью, напоминал гигантскую трапезную. Короче говоря, я решил тогда сделать Сент-Джонз своим монастырем.
Если не считать самого факта изгнания, в остальном отец Джо ничем не укорил меня и никак не покарал. Мой обман так и остался безнаказанным. На следующий день отец Джо написал об условии, которое выдвинул настоятель Квэра: проучиться три года и получить степень по литературе. Если же после этого я по-прежнему буду полон решимости принять постриг, препятствий мне не будет. И настоятель Квэра, и он, отец Джо, примут меня с распростертыми объятиями.
До начала учебы оставалось несколько недель; за это время идея пребывания в колледже перестала казаться мне такой уж ужасной. Я больше не рассматривал свое заточение как вечное. Ведь я и так прождал больше трех лет. Что мне еще три года? Даже не три, а два с половиной. Я буду внимать лучшим филологам Британии: Льюису, Ливису, Тейлору, Форстеру, Сноу… Я буду совершенствовать свой ум — в конечном счете, на благо Квэру, — изучая то, что мне более всего по душе. Так что в определенной степени счастье было возможно. И оно ускоряло бег времени.
Первый год и в самом деле прошел как по плану. В Кембридже, в отличие от Оксфорда, не было института монашества, однако имелась католическая капелла, Фишер Хаус. Она управлялась и отчасти финансировалась монсеньером Алфредом Джилби, давно уже занимавшим пост капеллана. Джилби представлял собой целое общественное явление. В Британии, государстве всеобщего благосостояния, в университете, который все более ориентировался на средний класс, стремился к прогрессу и зачислял студентов на основании системы оценок, в начале шестидесятых, всего за пару лет до Второго Вселенского Собора в Ватикане, Алфред Джилби стал личностью невероятной, просто фантастической.
Внешне он являл собой архетип папского священника — английскому протестанту такой привидится разве что в кошмарном сне. Джилби происходил из весьма зажиточного, наполовину испанского семейства (разбогатели они на крепленых винах и других спиртных напитках); его мать была испанкой. Что отчетливо отразилось в иберийском профиле капеллана: мощный, как будто с полотен Эль Греко, нос, огромные, глубоко посаженные глаза с темными кругами и рот, который романисты начала девятнадцатого века назвали бы жестоким и чувственным. Джилби ни в коей мере не был ни жестоким, ни чувственным, однако жил явно в начале девятнадцатого века. Высокий, худощавый и исключительно элегантный, он непременно носил древнее облачение священника, сшитое на заказ. Обычно по утрам он надевал длинную, до щиколоток, сутану с пелериной на шелковой, пурпурной, как у епископа, подкладке, плоскую и круглую черную шапочку и лакированные, из черной кожи, туфли с внушительными серебряными пряжками. (Однажды Джилби отдал мне пару старых туфель; я ими очень дорожил уже потому только, что одни пряжки стоили больше сотни долларов. Туфли же, хоть и моего размера, отличались чрезвычайной узостью — сколько я ни старался, мои кельтские копыта в них не влезали. Я чувствовал себя совсем как та дурнушка, примеряющая туфельку сводной сестры Золушки.)
Tout ensemble[35] на нем выглядел жутким анахронизмом, который следовало смести с лица Европы еще во времена революций 1848 года, он как будто воплощал в себе все зловещее, заговорщическое, архиреакционерное и папское. Алфред Джилби представлял собой квинтэссенцию того, что британцы вкладывают в слово «иезуит», хотя сам Джилби иезуитов недолюбливал, да и они платили ему тем же. Никто бы не удивился, если бы обнаружил среди ветвей генеалогического древа капеллана Торквемаду. Когда Джилби торопливо вышагивал по дорожкам Кембриджа, а полы его темного одеяния при этом хлопали по остроносым туфлям, всегда казалось, что он спешит по какому-то тайному поручению огромной важности — не то Меттерниха, не то герцога Альбы, — в котором замешаны двойные агенты разведки и золото Ватикана.
Невозможно было понять его собственное отношение ко всему этому, но если он и играл, то играл на полном серьезе. Помимо прочего капеллану была свойственна исключительная обаятельность и острота ума, он был прирожденным дипломатом и знал всех в Оксфорде, Кембридже, англиканской церкви и католическом полусвете, его высокопоставленные друзья и родственники находились повсюду — от Парижа до Стамбула.
Когда я начал каждое утро посещать мессу, он взял меня под свое крыло и мы подружились. Капеллан делал все, чтобы «подкорректировать» мое призвание и склонял меня в сторону общин выпускников Даунсайда и Эмплфорта. «Если уж задумал стать бенедиктинцем, — вкрадчиво шептал он, — то лучше быть „активным“, чем созерцательным, разве нет?» Что значило буквально следующее: Даунсайд и Эмплфорт с их связями в мире больших капиталов нравились ему гораздо больше кучки французов на острове Уайт с их молитвенными стонами за высокой стеной.
Однако капеллан на меня не давил, да и не был он таким уж интриганом, каким его представляли другие. Если он и плел заговоры, то исключительно в собственных интересах — тут он бывал безжалостен. Прогрессивных церковных деятелей обычно оскорбляло в нем все, они не оставляли попыток сместить капеллана с такой влиятельной должности, однако он раз за разом одерживал верх. Теоретически я с ними соглашался, а на практике Алфред Джилби был неотразим, такие встречаются раз в жизни. Ему была свойственна доброта, щедрость, проницательность, а еще он — если отнестись к его корням, бравшим начало во времена, скажем так, до эпохи Просвещения, со снисхождением — был до ужаса уморительным.
Благодаря Фишер Хаусу я познакомился с католиком, ставшим мне другом на всю оставшуюся жизнь — с Пирсом Полом Ридом, будущим романистом, сыном видного литературного критика Герберта Рида. Пирс закончил Эмплфорт; в нем было столько же мирского, сколько во мне затворнического. Его плутовская природа скрывалась за обманчивой наружностью обаятельного мальчишки, так что любые возмутительные высказывания сходили ему с рук. Он был высоким, элегантным и блистал остроумием; в другие времена он мог бы стать кандидатом на пост монсеньера. Женщин тянуло к нему как магнитом, однако я так никогда и не уличил его ни в чем таком, зато он всегда принимал участие в любовных делах сразу двух, а то и трех подруг, манипулируя ими и потом с хохотом пересказывая подробности. Я впервые встретил такого озорного парня, однако поначалу он меня шокировал, заставив изрядно понервничать. Даже не знаю, что свело нас может, он соблазнился моей монашеской натурой — подходящей мишенью для его острот.
