Почтовая открытка - Берест Анна

Затем пленным говорят: «Если в пути хоть один из вас предпримет попытку бегства, весь вагон будет расстрелян».

Поезд продолжает стоять у платформы. Тысяча заключенных проводит всю ночь в ожидании отправки, без движения, скученные в вагонах. Не зная, что ждет впереди. Счастливы те, кто оказался у забранного решеткой окна и может хоть как-то дышать. Жака мутит от вони, он ослаблен дизентерией. На рассвете подается сигнал к отправлению. Поезд медленно трогается с места, и над вагонами взлетает мужской голос:

— Yit-gadal ve-yit-kadash shemay rabba, Be-al-ma dee vra chi-roo-tay ve-yam-lich mal-choo-tay… — Это начало поминальной молитвы «Кадиш дерабанан».

Одна из матерей в бешенстве кричит, затыкая уши дочери:

— Shtil im! Заставьте его замолчать!

Пытаясь как-то приободриться, молодежь перебирает профессии, которые им предложат в Германии.

— Ты же доктор — сможешь работать в больнице, — говорит Ноэми какая-то девочка.

— Но я еще не врач, — отвечает она.

— Не разговаривайте! — шикают на них взрослые. — Берегите слюну.

И они правы. Стоит августовский удушливый зной. Узники спрессованы, буквально друг на друге, у них нет воды. Люди протягивают руки наружу, просят пить — жандармы бьют прикладами, стараясь размозжить пальцы о стенки вагона.

Жак ложится ничком, прижимается лицом к дощатому полу и пытается втянуть немного воздуха через щель. Ноэми прикрывает его сверху, чтобы не затоптали. Солнце печет все сильнее, и кто-то начинает раздеваться — мужчины и женщины так и стоят полуголыми, в нижнем белье.

— Прямо как звери, — шепчет Жак.

— Нехорошо так говорить, — отвечает Ноэми.

Дорога занимает три дня, люди ходят в ведро, у всех на виду. После того как ведро переполняется, остается только угол с кучей соломы. Кто-то неотступно думает о том, как бы выброситься из поезда, но не выбрасывается, чтобы не погубить остальных. Ноэми старается держаться и вспоминает роман, оставшийся дома в ее комнате, — написано только начало, она мысленно переделывает его и придумывает продолжение.

Проходит три дня, и поезд, без единого свистка миновавший пятьдесят три станции, вдруг начинает громко, пронзительно гудеть. И резко тормозит. Двери вагона с грохотом отъезжают в сторону. Жак и Ноэми ослеплены лучами прожекторов, гораздо более мощных, чем в Питивье. Они ничего не видят и не понимают, где находятся; со всех сторон слышен лай собак, которые рвутся с поводков, готовые броситься и укусить. К собачьему лаю добавляются злобные выкрики — «aile runter», «raus», «schnell», — это охранники выгоняют из поезда тысячу человек. Больных, которые лежат на полу вагона, поднимают ударами дубинок: надо привести в чувство тех, кто потерял сознание, и вынести мертвых. Ноэми бьют по лицу, у нее распухает губа. От силы удара она перестает ориентироваться, не понимает, в какую сторону идти, и выпускает руку Жака. Потом снова видит его впереди, он бежит по сходням. Она тоже бежит под звуки немецких приказов, пытается догнать его, и вдруг ее со всех сторон обступает какая-то жуткая вонь, которой она не встречала никогда в жизни, тошнотворный запах горелых костей и жира.

«Скажите, что вам уже восемнадцать», — слышит Жак из людской толчеи, не понимая, откуда донеслись слова.

Чуть слышный совет дал один из живых мертвецов в полосатых пижамах. Эти существа — тощие, с обвисшей кожей — кажутся абсолютно бескровными. На головах у них странные круглые колпаки, как у преступников. Взгляды застыли, словно они в ужасе смотрят на что-то неведомое, видимое только им. «Schnell, schnell, schnell, быстро, быстро, быстро», — охранники приказывают им вытряхнуть из вагонов грязную солому.

Когда все оказываются на перроне, больных, беременных и детей отделяют от остальных. К ним могут присоединиться те, кто плохо себя чувствует. Сейчас прибудут грузовики и отвезут их прямо в лазарет.

Но вдруг все прекращается. Вопли, лай, удары дубинок.

— Не хватает одного ребенка!

На толпу наставлены автоматы. Руки вскинуты вверх. Паника.

— Если ребенок сбежал, всех расстреляют.

Стволы блестят в лучах прожекторов. Надо найти пропавшего малыша. Матери дрожат. Тянутся секунды.

— Порядок! — кричит мужчина в форме, проходя мимо них.

Он держит в руках трупик ребенка, размером не больше раздавленной кошки, — малыш лежал под соломой. Стволы автоматов опускаются. Движение возобновляется. Начинается сортировка мужчин и женщин.

— Я устал, — говорит Жак Ноэми. — Я поеду на грузовике в лазарет.

— Нет, мы должны быть вместе.

Жак колеблется, но в конце концов идет за всеми.

— Встретимся в лагере, — говорит он, уходя. Ноэми беспомощно смотрит, как он скрывается в кузове грузовика. Она получает новый удар по голове. Нельзя мешкать. Нужно строиться в колонну и идти к главному зданию. Это кирпичный прямоугольник длиной чуть ли не в километр. В центре — башня с двускатной крышей, это ворота, через которые попадают в лагерь. Они похожи на разверстую пасть ада, по бокам — сторожевые вышки, как два глаза, горящих ненавистью. Группа эсэсовцев коротко опрашивает прибывающих. Формируются две группы: одна — из тех, кто способен работать, другая — те, кто признан нетрудоспособным. Ноэми в числе отобранных для работы (летом 1942 года узникам еще не наносят татуировку на предплечье левой руки. Только советским заключенным делают на груди наколку из цифр с помощью специальной игольчатой пластины. Шрайберы — татуировщики из заключенных, которые потом будут выжигать цифры новым узникам, — появились в 1943 году. Таким образом нацисты рационализовали обращение с трупами и упростили их опознание).

К прибывшим обращается старший офицер. На нем новенький мундир, все сверкает — от кожаных ботинок до пуговиц. Он салютует по-нацистски и объявляет:

— Вы в образцовом лагере Третьего рейха. Здесь мы заставляем работать паразитов, которые всегда жили за счет других. Вы научитесь наконец приносить пользу. Радуйтесь тому, что внесете свой вклад в грядущую победу рейха.

Затем Ноэми направляют налево, в женский лагерь, где она проходит через центр дезинфекции, более известный как «баня». Здесь всех женщин раздевают догола, потом усаживают в ряд на скамейки. Так, совершенно голыми, они ждут, пока их полностью обреют — голову, лобок — и отправят под душ. Только нескольких девушек освобождают от бритья — их отправят в лагерный бордель.

Машинка стрекочет и скользит по голове, и длинные волосы Ноэми, которыми она так гордилась, которые укладывала в высокую корону, падают на пол. Они смешиваются с волосами других женщин, образуя огромный шелковистый ковер. Эти волосы, согласно циркуляру Глюкса от шестого августа 1942 года, пойдут на изготовление тапочек для моряков подводного флота. И на валенки для железнодорожников.

Одежду прибывших свозят в барак с названием «Канада», там ее сортируют вместе со всеми предметами, представляющими ценность. Носовые платки, расчески, помазки и чемоданы отправляются в Главное управление СС по вопросам расы и поселения. Часы отправляют в Главное административно-хозяйственное управление СС в Ораниенбурге. Очки — в санитарную службу. В лагерях утилизируют и перерабатывают все, что может на что-то сгодиться, используются и сами трупы. Человеческий пепел, богатый фосфатами, распыляется при осушении болот для удобрения почвы. Золотые зубы после переплавки ежедневно дают несколько килограммов чистого золота. Недалеко от лагеря устроен литейный цех, откуда слитки вывозятся в тайные хранилища СС в Берлине.

Ноэми дают миску и ложку, потом отводят в барак. Этот лагерь в двадцать раз больше, чем Питивье. Приходится много ходить пешком под постоянным наблюдением вооруженных охранников, под крики мужчин и лай собак. Иногда Ноэми кажется, что она слышит звуки струнного оркестра, она говорит себе, что этого не может быть… а потом вдруг видит помост и евреев-музыкантов — они играют, чтобы люди работали под музыку. Для смеха лагерные охранники одели мужчин как женщин. На дирижере белое свадебное платье.