Николай Удальцов - Модель
— Были бы у меня ноги еще длиннее — моя жизнь по-другому сложилась бы, — И в ответ на эти ее слова я мог бы не пошутить: «Моя жизнь и с этими твоими ногами может сложиться совсем по-иному», — но промолчал и никак не пошутил.
Видя, что я молчу, девушка не остановилась и тем пролонгировала ситуацию:
— Вы посмотрели на меня так, что я решила, что вы что-то про меня выдумали. — И мой комментарий к ее словам родился экспрометально:
— Выдумка — это самый простой способ дать оценку правде.
Девушка задумалась, и, видимо, потому ее следующие вопросы были очень простыми:
— Вы часто ошибаетесь?
— Да.
— А почему люди ошибаются?
— Потому что — каждый живет в первый раз, — ответил я самым очевидным для меня ответом, хотя мог бы ответить и менее очевидно:
— Потому что жизнь, кроме всего прочего, — это право совершать свои собственные ошибки.
— А вы всегда говорите правду? — Я давно заметил, что этот вопрос интересует многих в нашей стране. Наверное, потому, что у нас в стране еще более многие врут, если не всегда и везде, то по крайней мере очень часто.
— Нет, не всегда, — ответил я правду.
— А почему? — это было одно из первых ее «Почему?», с которым я столкнулся, еще не зная, что со временем она станет почемучить меня постоянно.
И мне это очень понравится в ней.
Люди, которые никогда никого не почемучат, вызывают у меня подозрение в том, что они глупы.
— Потому что для того, чтобы говорить правду, ее нужно, прежде всего, знать, — ответил я.
— А я думала, что для того, чтобы говорить правду, нужно, прежде всего, быть честным, — сказала девушка. И я не мог не отметить, что она по крайней мере думает.
С думающими мне всегда легко, потому что думающие никогда не удовлетворены.
Люди вообще делятся на неудовлетворенных: «Что есть правда?» — и на удовлетворенных: «А я так думаю».
Но всего этого я не стал говорить своей пока еще новой знакомой и просто улыбнулся в ответ:
— По-твоему, если человек не знает, что земля круглая, думает, что она плоская, и честно говорит об этом — он говорит правду?
— А вы пишете правдивые картины?
— Нет.
— А почему бы вам не писать правдивые картины?
— Я не пишу правдивых картин не потому, что не знаю правды, а потому, что та правда, которую я знаю и понимаю, не всегда нравится мне.
— Вам не хватает той правды, которая есть?
— Мне очень многого не хватает в жизни.
— А если уменьшить желания?
— Это трудно, девочка.
— Почему?
— Потому что стоит чуть-чуть пожить, как желания перестают уменьшаться.
Дальше девушка стала подвергать меня испытаниям; но это было мне интересно, потому что она показалась мне небезразличной не только к себе, но и ко мне.
— А вы уверены в том, что вас понимают? — Такой вопрос мне задают не в первый раз, и к ответу на него я готов:
— Нет.
— А в чем же дело?
— Дело в том, что каждый художник пишет картины для таких, как он сам.
И чем банальней художник, тем больше людей его понимают.
Но с годами человечество дорастает до тех, кто обогнал его.
— Но ведь все люди разные?
— Правильно.
Современное искусство учит людей быть неодинаковыми.
— Почему?
— Потому что искусство — это не фон, а сама жизнь.
— А что еще делает искусство?
— Искусство делает людей соответствующими своему времени.
— А у современной живописи есть какие-нибудь проблемы?
— У современной живописи только одна проблема.
— Какая?
— Все картины уже написаны.
— А вы сами понимаете свои картины?
— Да.
Когда оказываюсь не примитивней своих картин, а мои картины оказываются не примитивней меня — мы в полной гармонии.
— Как и во всем в жизни, — вздохнула девушка, и в ее вздохе мне послышалась улыбка.
В это время Гребневская церковь зазвонила своими колоколами, но девушка не оглянулась; и я обратил внимание на то, что она не обратила внимания на колокольный звон.
Возможно, она была католичкой, но это было мне безразлично.
Наверное, я порочен, потому что то, какие у женщины ноги, меня интересует больше, чем ее исповедание.
И хотя сам я на колокольный звон оглянулся, между кадилом и компьютером — мой выбор давно уже сделан в пользу компа.
А вообще-то, чем чаще человек моего поколения употребляет слово «Бог», тем легче разглядеть в нем бывшего райкомовского работника.
Видя, что я оглянулся на колокольный звон, девушка проговорила:
— А вот святые умели уменьшать свои желания.
— Святые мне немного подозрительны, — признался я, хотя ситуация пока не требовала признаний.
— Почему?
— Потому что они не знают сомнений.
— Бог поможет покончить с проблемами, — проговорила девушка о чем-то своем; и в тот момент я даже не подумал о том, что нам с Богом придется какое-то время вопрос о ее проблемах разделить почти пополам: Он ей будет проблемы создавать, а я пытаться их разрешить.
— Сколько вам лет?
Наверное, вы много видели и много помните? — Предположение выдавало молодость с потрохами, но признание у меня выудило:
— Я в таком возрасте, когда от памяти остался один склероз.
— Наверное, с годами жизнь становится мудрее — начинаешь находить ответы на многие вопросы, — вздохнула девушка; и мне пришлось сказать правду:
— С годами сами вопросы начинаешь забывать.
Может, это и есть — главный ответ.
— А как бы вы описали зрелость словами? — она задала вопрос, в ответ на который мне пришлось улыбнуться:
— Зрелость — это понимание того, что слова почти ничего не стоят.
Девушка слушала мои слова внимательно, и это подвигло меня на продолжение:
— Зрелость — это когда начинаешь понимать, что можешь, а чего не можешь.
— В юности разве не так? — спросила она; и я посудил только по своему опыту:
— В юности не понимаешь даже того, чего хочешь.
— А что бы вы могли сказать обо мне? — Этот самый простой вопрос, который могла задать мне практически незнакомая девушка, поставил меня на запасные пути — туда, где можно маневрировать, но разгоняться нельзя.
В этой девушке было что-то такое, что говорило, что она не серость.
Серость — это те люди, которые были бы лучше, если бы их не было рядом.
Или — было очень мало.
Не знаю — насколько удачно мои мысли сформировались в слова, но я ответил:
— Я мог бы сказать, что ты девушка хорошего качества.
Возможно, мы должны угомониться на этом, но дальше все пошло со скоростью, на которой не то что лавирование на поворотах, самих поворотов я не заметил; и вспомнил о них только потом — тогда, когда мы оба проголодались, а мой холодильник обнаружился по-прежнему пустым.
Все произошло слишком быстро даже для меня, человека не медленного.
Дело, если то, что приключилось в ближайший час, можно назвать именно этим словом, было так.
— Мне бы хотелось увидеть ваши картины, — проговорила девушка; и я детализировал ситуацию:
— А как тебя зовут? — приступил я к знакомству — надо же было с чего-то начинать после того, как мы поизливали друг другу душу.
— Ой! Я забыла. Меня зовут Анна… Анна Михайловна.
— Неправда, — сказал я и попробовал на взгляд ее первое удивление:
— Почему?
— Потому что такими молодыми Анны Михайловны не бывают.
— Да Аня я… Аня!
— А как называли тебя родители в детстве?
— Анчоус, — хихикнула она. — Это такая рыба.
— Да. Что-то среднее между килькой и акулой.
— А акула опасная?
— Нет.
Это что-то вроде любви: пока не нападет — не страшно.
— Я не боюсь любви, — довольно самоуверенно сказала девушка; и я констатировал, возможно, невпопад:
— Тогда я буду называть тебя Энн.
— Я хотела бы стать вашей ученицей.
— Почему?
— Потому что мне с вами уже интересно. — Это уже выдавало ее незрелость с головой. И слава богу, что она пока не знала, что со временем слово «интересно» начинает совпадать не с «уже», а с «еще».
— Мне тоже интересно с тобой, — признался я, не задумываясь над тем, куда меня может завести это признание.
— А вам — почему?
— Потому что ученики учатся на учителях, а учителя — на учениках.
Умные понимают, что должны учиться; глупые думают, что должны учить…
…Как-то потом я позвонил своему другу Ивану Головатому и рассказал об Энн.
Рассказ был не слишком подробным, но Иван сказал, помолчав немного:
— В том, что она захотела учиться у тебя тому, что знаешь ты, нет ничего странного или удивительного — умные во все времена учились у умных.
