Петер Ярош - Тысячелетняя пчела
— Дайте, пожалуйста, заколку для косы, — сказал он.
Торговец не понял и только улыбнулся.
— Коса, kopf, kopf![44],— с трудом подыскивал Само подходящее мадьярское слово, указывая на свои волосы.
— Kopf? — удивился торговец.
— Заколка для кос, для копфов, — силился Пиханда.
— Заколка? — снова удивился торговец, так и не поняв.
— Да, да, заколка! — обрадовался Пиханда.
В лавку вошел Имро с хлыстом в руке. Постоял, послушал разговор между торговцем и Пихандой и приблизился к прилавку.
— Иди ты…! — сказал он и резко оттолкнул Само от прилавка. — Раз не знаешь, чего хочешь, не покупай!
— Я-то знаю! — крикнул Само Пиханда.
— Ну так спрашивай! — сказал ему едко Имро.
Само повернулся и вышел из магазина. Через минуту Имро догнал его и грубо схватил за плечо.
— У нас с тобой еще одно дельце! — сказал Имро. — Пошли, коли не трусишь!
Само поразмыслил, огляделся кругом и лишь потом кивнул. Они вошли в старый двор и за дырявым сараем остановились. Имро отбросил кнут, Само — шпатель. Набычившись, перекинулись злобным взглядом и сшиблись. Потрепав друг друга, упали на землю, поработали кулаками и опять поднялись. Дрались так, что дух захватывало, но ни один не желал уступить. Унялись они только тогда, когда хозяйка вышла кормить кур и, испугавшись, пронзительно вскрикнула — они катались прямо у нее под ногами. С той поры всякий раз, как встречались, они тотчас пускали в ход кулаки. Раз под вечер поднялась гроза, полил дождь, и кучер Имро подкатил в пролетке к помещичьему двору, вымокший до нитки. Каменщики стояли под водосточным желобом, покуривали и громко подтрунивали над ним. Кучер несколько раз злобно стегнул кнутом в их сторону… И вдруг в ближний амбар ударила холодная молния. Оглушительно загрохотало, лошади шарахнулись, рванули из рук Имро вожжи и понесли. Каменщики под желобом дико завопили, но Само Пиханда прыжком преградил лошадям дорогу, уцепился за узду одной из них и повис всей тяжестью.
Некоторое время лошади волочили его, но в конце концов остановились. Само усмиряюще похлопал их по холкам, потом с оглядкой поднял вожжи и бросил их в руки перепуганному Имро. Повернулся и без слова удалился. Еще в тот самый вечер Имро и Само, встретившись, снова стали сходиться со сжатыми кулаками. На полдороге, однако, они остановились.
— А чего ради мы деремся? — спросил кучер Имро.
— Может, потому, что я словак, а ты — мадьяр, — сказал Само Пиханда.
— Нет, не потому! — возразил Имро.
— А тогда почему? — спросил Пиханда.
— A nagy jóság kész koldusság, — сказал Имро.
— Переведи!
— В добре жить, по миру ходить!
Оба засмеялись, разжали кулаки. Имро шагнул первый и подал Само руку. Само пожал ее.
— Пойдем, у меня есть немного вина! — позвал Имро опешившего Пиханду.
— Споить решил? — спросил тот недоверчиво.
— Выпьешь, сколько захочешь.
Само пошел и пил, сколько смог. У Имро в людской была своя комнатенка, и в ней при сальных свечах они оба допоздна пели словацкие и мадьярские песни. Отвели душу, поплакались, побратались и под конец так нагрузились, что уснули рядышком под столом. Само Пиханду шатало еще и утром, и только после того, как он целых полчаса мочил голову холодной водой, полегчало. Через два дня пожаловал к нему кучер Имро и развернул перед его глазами обертку.
— На, поднеси-ка это своей! — улыбнулся Имро — на ладони у него сверкала красивая заколка для женских волос. — И помни, по-мадьярски это csat…
— Я так не приму, — отказывался Пиханда. — Возьми деньги!
— И не думай, это подарок!
— Но ведь…
— Молчи и бери! — перебил его кучер Имро. — Бери же!..
Само взял заколку, дохнул на нее, навел блеск и широко улыбнулся.
— Хороша! — сказал он.
10
Наступил день, когда Жуфанкова артель возложила на стену последний кирпич. Вечером все были взбудоражены, как христиане перед исповедью. Глубоко до ночи судили и рядили, сдержит ли помещик Губерт Чернак свое слово — заплатит ли обещанное. Последние три дня его вообще было не видать — мотался где-то по округе. Челядь даже поговаривала, будто он внезапно наладился в Пешт к Дюле, своему заблудшему сыну. Все споры и догадки, однако, враз оборвал Петер Жуфанко своим однозначным возгласом: «Утро вечера мудренее!» И утро вправду было мудрое и справедливое. Помещик Губерт Чернак заплатил каменщикам обещанные тысячу золотых, и более того: для них и для усердствовавшей на стройке челяди приказал выкатить из погреба пятидесятилитровую бочку вина и зажарить оленя, которого сам отловил два дня назад. Кучер Имро был за главного повара и виночерпия. Каменщики и челядь вдосталь попили, поели, попели. Юлча привела двух музыкантов со скрипками и поразила всех своим чудесным голосом. Опьяняющим альтом она спела несколько словацких, мадьярских и цыганских песен. Но как раз тогда, когда парни и девки немного подвыпили, когда мужские ладони уже ощутили женское тело, когда пирующие раскачались в ритме вина и мелодии, когда все развизжались и завертелись в бешеном танце, мастер Жуфанко встал и сказал громко, словно по наитию свыше: «В путь!» Каменщики послушались нехотя, однако все же послушались. Понапрасну девушки умоляли Жуфанко, понапрасну Юлча висла у него на шее, понапрасну пела в его чуткое ухо и звала танцевать — он был непреклонен. Расставание всех отрезвило. Челядинки плакали. Кучер Имро обменялся с Само Пихандой адресами. Помещик Губерт Чернак велел им прийти будущей весной и распорядился доложить в их рюкзаки три ржаных каравая, запеченный олений бок и пять литров вина. Мастер-каменщик Жуфанко всем на удивление возблагодарил за хлеб-соль по-мадьярски. В три часа пополудни они уже шагали по дороге на Раткову, Сирк и Ревуцу. Спешили, словно боялись, что кто-то догонит их и отберет яства. Они даже не держались дороги, часть пути сократили напрямки лесом, потом махнули по пустому осеннему полю.
— Черт весть, — отозвался запыхавшийся Мудрец, — такой ли уж добряк этот Губерт Чернак или просто дурак?!
— Дурак он! — решил Матей Шванда-Левша.
— Дети дурака из него сделали, — засмеялся Феро Дропа-Брадобрей.
— В кои веки встретился добрый человек, так вы его уж дураком величаете, — сказал Петер Жуфанко-Змей. — Он ведь дал нам только то, что положено. Обмани он нас, откажись заплатить, вы бы почли его за порядочного и умного. Людишки вы — и ничего больше!
Они смолкли и долго шагали, не говоря ни слова. Спустя время наткнулись на родничок, расселись вокруг. Напились вдосталь минеральной воды — даже отрыжка взяла.
— Ох и Юлча, вот огонь девка! — вздохнул Феро Дропа-Брадобрей.
— Ну и остался бы, пошел бы к ним в дом зятем, — отозвался Бенедикт Вилиш-Самоубивец.
— Матушка ему бы показала! — вмешалась Стазка.
— Мать-то еще куда ни шло, — засмеялся Пиханда, — а вот Зуза, или Мара, или кому он там обещался, та да…
— И уговаривать бы меня не пришлось, — вздохнул Феро.
— Ишь ты, до чего растосковался! — сказал с подковыркой Мудрец.
— Глядишь, еще и возвернется!
— В путь! — снова подал голос Жуфанко и оборвал разговор.
Юрай Гребен-Рыба улыбнулся и только благодарно поглядел на него. Улыбнулся он и Стазке, помог ей встать. Перебросил через плечо половину ее поклажи, напоследок глотнул зазывно струившейся воды и первым сдвинулся с места. Стазка поспешила за ним, а за ней — остальные. Переночевали в Теплом Верхе, а на следующий день через Рыбник, Раткову и Сирк прошли в Ревуцу. Тут везло уже не так — чем дальше они продвигались на север, тем меньше был спрос. Либо работы по их части на стройках были уже закончены, либо их опередили другие артели. В Ревуце они задержались на три дня, в Муране клали стены для местного лесничего два дня, но ни в Червеной Скале, ни в Телгарте, ни даже в Вернаре работы не нашли и вот решили попытать счастья в Попраде. Присяжный поверенный, по фамилии Репиц, нанял их на четыре дня, заплатил мало, да еще отругал — напортачили, мол. Но в Попраде от некоего Яна Мартинки из Вавришова узнали, что в Кежмарке один предприниматель начал строить небольшую фабрику и нанимает-де каменщиков со всей округи. Посоветовавшись вечером, стали подумывать о том, как бы на два дня заглянуть в Кежмарок. И Само Пиханда был не прочь: кроме работы, ему улыбалась возможность повидаться с братом, гимназистом Валентом. Но когда Мудрец объявил, что Ян Мартинка — обыкновенный пустобрех, что он знает его еще по действительной, все заколебались. Усталые, измотанные бесплодным поиском работы, они решили повернуть к дому. Начинался уже декабрь, когда в ненаглядной долине под ними возникло родное село Гибе. Посидев в задумчивости на склоне Кралёвой, они сбежали вниз в раскрытые объятия жен, матерей и возлюбленных, да к бранчливым отцам. Началось затяжное и подробное изложение пережитого. Жены, матери и зазнобушки ахали от удивления, но отцы ерзали на деревянных лавках и пренебрежительно бросали: «Ха, это что сынок! Вот когда мы строили, а после в Пеште…» «Помолчал бы! — одергивала жена мужа. — Нынче свет уже другой!» — И она доверчиво оборачивалась к сыну, а тот уже смелее продолжал свой рассказ.
