Петер Ярош - Тысячелетняя пчела
— А где?
— Не могу знать!
— Ну, наше вам почтение и доброго здоровья желаем, — поклонился Жуфанко и поворотился к своим. — Идем в Римавску Баню!
Было им не до разговоров, и, совсем понурившись, лениво и нехотя, пошли они по пыльной дороге. И лишь полчаса спустя чуток оживились, наткнувшись на какого-то возчика. Телегу, старательно прикрытую холстиной, он оставил при дороге, и товар в ней не был виден. Единственная лошаденка, молодая, но отощалая, паслась в овраге. Сам человечек сидел возле телеги на земле и из небольшой миски подъедал шкварки.
— День добрый! — поздоровался Жуфанко.
— Бог в помощь! — ответил человечек.
— Правильно идем?
— Это смотря куда!
— В Римобаню.
— Каменщики?
— Из Липтова! — кивнул мастер. — Я Жуфанко Петер, — представился он.
— Минчоль, сапожник. — Человечек встал. — Из Кленовца! Правильно идете, а коли изволите, могу вас и хорошей обувкой снабдить. Крпцами, башмаками, бурками…
— Бурками? — заудивлялся Мудрец. — Неужто тут и снег бывает?
— Еще какой, мой милый, — рассмеялся сапожник Минчоль.
— Ну как, купите что? Каменщики дерут обувки — пропасть! Намедни встретил в Сирке одного, так тот мне божился, что в год по три пары крпцев истаптывает…
— Мои разве что починить надо, — отозвался Феро Дропа-Брадобрей.
— Ээ, друг, я тебе не холодный сапожник или какой халтурщик. Я мастер! Даже шила и дратвы с собой не ношу, купи-ка вот новые, дешево продам.
— Пока нужды нет! — выкручивался Брадобрей.
— Говоришь, из Кленовца ты? — вопросил Жуфанко. — А работы для каменщика там не сыщется?
— Ни про какую не слыхивал, да и в Римобане ничего путного не найдете, — ответил сапожник Минчоль. — Пошли со мной в Римавску Соботу, там вам скорей какая кладка подвернется.
— А ты-то чего туда? — поинтересовался Жуфанко.
— Ярмарка завтра, авось товар и продам… Вижу, сомневаетесь. Да Римобаня так и так у вас на пути, сами спросите. Уж до Соботы придется, говорю, вам себя утрудить. Время раннее, еще и до обеда далече, глядишь, к вечеру и поспеем…
Каменщики подсели к кленовскому сапожнику Минчолю, закусили и вскоре вместе двинулись. Через час-другой пришли в Римавску Баню. На придомьях толпился народ — чего проще было расспросить о работе. Но как ни тыкался от одного к другому Жуфанко, все лишь отрицательно качали оперенными шляпами да вышивными платками.
— Что, не говорил я? — развел руками сапожник Минчоль и добавил раздумчиво — Нет, каменщиком быть — не по мне! Что одной рукой он строит, то другой рукой свет изводит…
— А твои крпцы, что ли, не дерутся? — ухмыльнулся Мудрец.
— Точно, дерутся, не оспариваю! Но в то, что ты выстроишь, любая война вкогтится, любой ветер упрется, любой огонь вгрызется.
— Каменщик, на то он и есть, чтоб строить, — не уступал Мудрец. — Пчелы тянут работу долу, а каменщик — в гору!
— Камень кладешь — стройку ведешь! — весело возгласил Бенедикт Вилиш-Самоубивец.
— Я свое сапожничество не променял бы ни на что на свете…
— А я отродясь был и буду каменщиком! — сказал Жуфанко.
— Согласен! — улыбнулся сапожник Минчоль. — У всякого ремесла свой изворот, и хороший мастер в любом деле найдется! А гнуть хребтину что тут, что там надо!
— Терпи тело, раз на свет хотело! — сказал Мудрец, ущипнул себя больно за руку, взвизгнул и рассмеялся.
За таким, а потом и другим разговором текло время и убавлялось дороги. Однако покуда дошли до Римавской Соботы, настала глубокая ночь. Только теперь каменщики поняли, как повезло им, что встретили они кленовского сапожника. Он устроил им ночлег у крестьянина на окраине Соботы и присоветовал, к кому утром обратиться. Разместившись, они купили небольшую бутыль вина, поднесли сапожнику и сами промочили запыленные глотки. И до утра спали сном праведных.
9
Помещик Губерт Чернак, досточтимый римавско-соботский гражданин, чуть не запрыгал от радости, когда знакомый кленовский сапожник Минчоль привел к нему в понедельник поутру Жуфанкову артель. Без всякого расчета или какого-то заднего умысла он сразу вытащил из кладовой оплетенную бутыль вина и, не дожидаясь уговора, всех угостил. За скромной, но душевной выпивкой широко раскрыл помещик свое мужицкое сердце и выложил все, что его удручало. Еще по весне начал он строить для своего старшего сына Дюлы просторный новый дом. Сынок его год как женился, и невестка Этела подарила ему внука. Радость помещика была столь велика, что он послал донесенье в высочайшие круги Пешта и Вены. Событие влетело ему в копеечку: пятьдесят тысяч гульденов истратил он на потчевание многочисленных родичей — приехал брат с домочадцами из Семиградья[42], равно как и многодетная сестра из Ужгорода. Тысячу гульденов отослал он епископу в Будин на воздвиженье протестантского кальвинистского храма и четыре тысячи — венгерскому правительству в Пеште на обновление и сооружение спорых дорог меж Римавской Соботой и стольным городом. Тогда же, говорят, он свято обязался, что с рождением десятого удачного внука предпримет за собственный счет кругосветное путешествие по сорок восьмой параллели и повсюду будет возвеличивать и петь хвалы достославной Австро-Венгрии. Он клялся и при этом бил себя в грудь до того истово, что отбил костяшки на пальцах и сломал ребро; и, не чувствуя боли, так долго себя колотил, что даже вмятина на теле навечно осталась!
Он показал ее и заглянувшим к нему каменщикам, потом протянул руку к столу, набрал пригоршню творогу, поплевал на него и залепил вмятину. Да вот дела: радость от семейной идиллии меж сыном Дюлой и Этелкой длилась до тех пор, пока через Римавску Соботу не проследовала красивая, разгульная и щедрая пештская графиня Эржика. Не в меру любознательный сын Дюла роковым образом влюбился в Эржику, уцепился за подол ее юбки и укатил в Пешт. Это было на исходе апреля. Этелка хотела погубить себя отваром белены, но добрые тетушки вырвали ее из когтей смерти. И вместе с плодом несчастной любви в конце концов она отбыла к матери. Венгерскому патриоту — помещику Губерту Чернаку казалось, что чашу горечи он испил до дна, да еще выцедил из нее последние капли. Не слишком ли много на одну-то жизнь?! Отчаяние его в ту пору, казалось, не знало границ: в безутешных попойках он пометил, а то и вовсе опрокинул все изгороди круг Римавской Соботы. Он сразу же отвернулся от дома — возненавидел фундамент, к тому времени уже поставленный. Меж тем женился на девице Розике младший сын Шандор. В сентябре помещик Губерт Чернак во второй раз сделался дедом; он выкинул еще пять тысяч гульденов и с некоторой опаской стал поглядывать на сорок восьмую параллель. А этак за неделю до того, как заявилась к нему артель каменщиков, решил для сына Шандора отстроить и начатый дом. Вот почему жуфанковцы были так милы его сердцу. В добром расположении духа, в припадке чрезмерно раздутого великодушия, которое, видать, было в привычке, он долго с ними и не рядился. Посулил им семерым и Стазке восьмой тысячу гульденов за кладку дома до самой кровли. Жуфанко оглядел просторный фундамент, прикинул все в голове и без колебаний согласился. По его подсчетам получалось, что за три недели они с домом управятся. Человек широкой натуры, Губерт Чернак пообещал в подмогу свою челядь и даровое жилье.
Уже вторую неделю жуфанковцы трудились не покладая рук. Кельмы, шпатели, отвесы и молотки мелькали над растущими стенами всякий день от зари до зари. Каменщики работали так, что не хватало времени — с позволения сказать — отлучиться по малой или большой нужде. Помещичьи челядинки в поте лица мешали раствор, подносили его к кладке, да и с кирпичами немало у них было мороки. Все до единой были девки холостые, опаленные южным солнцем над волнистыми равнинами. Грудастые, общительные и податливые. И предметом их особо нежного внимания и всяческого расположения стали рослые липтовские каменщики. И ни один из них — по мере того как постепенно прибывало кирпичей в кладке — не отказал себе в удовольствии растопить на время свое сердце. Единственно Жуфанко-Змей противился соблазну, а может, просто должным образом скрытничал. Наибольшие трудности выпали, пожалуй, на долю Юрая Гребена-Рыбы, чьей благосклонности упорно, хоть и мягко домогалась улыбчивая Юлча. Он молчаливо и стоически сносил, пока она восторженно гладила его мускулы, но, когда терпение его истощалось и уж похоже было — вот-вот сдастся или хотя бы заговорит, он хватал ее за талию и усаживал на стену… Она сидела там, смеялась и зазывно болтала голыми икрами. Остальные каменщики и развеселившиеся челядинки только посмеивались, но работать не прекращали. У наших молодцов лишь по вечерам оставался часок-другой, чтобы в укромных закутках просторного имения успеть пощупать девушек, пооглаживать их прелести, потискать в пылких, хоть и коротких объятиях и обцеловать. По этой причине проглотили они не один попрек от нравственно стойкого Жуфанко, который что ни вечер вдалбливал им: «Хотели работать — так работайте! Заработать хотели — так зарабатывайте! В бога вашего вертопрашного, подсыпаетесь тут к девкам, тискаете их, охмеляете каждый вечер, а утром на кладке ноги вас не держат!» Ребята поддакивали, но и смеялись — знали, что говорит он это не на полном серьезе. А Мудрец высказался как-то за всех: «Бог ты мой! Маленько позабавиться — никому не возбраняется. Что мы тут кому плохого делаем?!» Жуфанко только рукой махнул и поглядел на Стазку с надеждой хотя бы у нее найти поддержку, но и она помалкивала. Сама, бедняжка, за эти дни не в одну передрягу попала с помещичьим челядинцем — кучером Имро. Уж так повелось у каменщиков: работай до поту, а ешь досыта. Стазке приходилось всячески изощрять свою фантазию, и потому накупала она самой разной снеди у местных лавочников или крестьян. Кучер Имро частенько подстерегал Стазку, предлагая подвезти ее со всеми этими покупками в пролетке. Сперва она охотно принимала его одолжения, но потом, когда он стал не на шутку приставать к ней, испугалась и всячески избегала его. Но Имро притаскивался к ней и на стройку, нимало не смущаясь тем, что Юрай Гребен-Рыба — хоть и не говорил ничего — недовольно на него поглядывал. Однажды Само Пиханда, пожалев Гребена, строго одернул кучера. «Отцепись от Стазки, не вяжись, не то еще с лесов упадет тебе чего на голову!» Имро только фатовато сплюнул и шепнул Само в ухо: «Jön még kutyára dér!»[43] На другой день утром у Пиханды сломался шпатель. Починить его не удалось, и он пошел покупать новый. Имро украдкой следил за ним. Само вошел к торговцу, знавшему только по-мадьярски. Он показал ему сломанный шпатель и без труда выбрал новый. Расположившись, подумал, что неплохо бы заодно купить и какой-нибудь подарок для своей разлюбезной Марии Дудачовой. Почесав в голове, он крепко задумался. Вдруг вспомнил, что Мария любит красивые заколки для волос.
