Петер Ярош - Тысячелетняя пчела
Уходили они с тяжелым сердцем, но за Тисовцем уже грянули песню. Выдержали этак с полверсты, а потом по очереди стали перхать, покашливать.
— Кабы чем глотку сполоснуть! — вздохнул Матей Шванда-Левша.
— Что ж ты Герша за собой не таскаешь? — рассмеялся Жуфанко.
— В таком засушливом краю палинка должна бы из родников изливаться, — сказал Левша. — Дома выпивка и на ум нейдет, а тут знай пил бы да пил. Не пойму, что со мной.
— Не тоска ли тебя часом заела? — отозвался Пиханда.
— И впрямь тоска! — согласился Левша.
— Экие мы шатуны, — сказал Само Пиханда-Пчела. — Мотаемся по свету, бродим, не разбирая дороги, крпцы попусту дерем, а если где и остановимся, черта лысого заработаем. То, что истратим и порвем, нам уж никто не воротит!
— Живи водой и воздухом! — посоветовал ему Мельхиор Вицен-Мудрец.
— Или любовью! — засмеялся Бенедикт Вилиш-Самоубивец.
— Пошел ты со своей любовью! — заткнул ему рот Феро Дропа-Брадобрей. — Нужна она голодному! Пустое брюхо — любви поруха!
— И то сказать! — подтвердил Матей Шванда-Левша. — Я однажды влюбился, не скажу в кого…
— В мамзель Мраклову, — прыснул Мудрец.
— Трепло!
Все засмеялись.
— Ну рассказывай, как дело было!
— Так не перебивайте!
— Только правду говори!
— Провалиться мне на этом месте, побей меня бог, если оброню хоть одно лживое слово, — божился Левша. — Так вот, бишь, влюбился я, и точно — неделю от еды нос воротил. Но только неделю. Дома я места себе не находил, усидеть не мог, уж на что — псу и то завидовал. Ведь что ему, псу-то, раз в год накатит на него, несколько дней кряду донимает, а потом цельный год он только что заборы обсикивает…
— Надо бы тебе войти с ним в компанию, — не выдержал Брадобрей.
— Брадобрей, цыц! — оборвали его товарищи.
— Ухватился это я за работу, — продолжал Левша. — Дай, думаю, колодец вырою. И вырыл. Мозоли у меня набрякли такие, что — хоть голову окунай. Так вот, стало быть, думал я, что в работе про свою любовь позабуду. Да черта с два позабыл! Совсем с панталыку сбился. Корову иду поить, а то, что у меня в колодце еще воды нет — и в голове не держу. Корова, того и гляди, окочурится — пришлось зарезать ее. А как зарезал, потихоньку стал есть. Уплетал я ее, мучась любовью, терзаясь страстью, пока буренку начисто не подъел. Ан у голода моего ни конца ни краю нет. Перерезал я всех овец и баранов, извел кур горемычных, а любовь все грызет меня да сокрушает. А когда и пса своего съел, я почти обезумел от горя. Поди, и на жизнь свою посягнул бы, кабы вовремя не опамятовался!
— Самоубьюсь! — изрек по привычке Бенедикт Вилиш.
— Как есть говорю! Однажды утром проснулся, а любви и след простыл. Как пришла, так и ушла. Я вконец за ту ночь оклемался! Сам по себе, без посторонней помощи.
— Ну уж чтоб так?! — заудивлялся Самоубивец. — Не верю!..
— Не хочешь, не верь!
— Ты-то хоть ходил к своей ненаглядной?
— А то нет. Каждый вечер!
— Так это уж после?!
— Дурак же ты! — стукнул себя по лбу Левша. — Когда она со мной, все любо-дорого. А вот днем я почти концы отдавал.
— Ты ж мог и днем к ней ходить.
— Черта лысого! Замужняя была.
— А муж ее? Разве ночью не разлеживал под бочком?
— Эх ты, фетюк косолапый! Муж-то был тогда далеко, на работе…
— Я бы ему такую свинью не подложил!
— Да ведь и я отступился. Но, клянусь богом, ребята, баба что надо! Только дотронется до тебя, а ты уж весь раскололся. Обхожу ее дом стороной, а издалека ее чую. Как она пахнет! Сладко, благостно! И чихнуть при ней страшно.
— Скажи, чья она?
— Много чести!
— Хотя бы имя?!
— Ни-ни!
— А нужно оно, как прошлогодний снег!
— Так это было в прошлом году? — ослышался Брадобрей и с опаской оглянулся. Стазка с Юраем Гребеном отстали так далеко, что, по всей вероятности, ничего и не слыхали. Мастер Жуфанко остановился и указал на речку Римаву близ дороги.
— Просвежимся!
Они сбежали к реке и жадно опустили в нее разгоряченные ладони. Кое-кто разулся и вымыл ноги. Иным достаточно было ополоснуть лоб, затылок или жилы на запястье. Освеженные, они зашагали бодрее и совсем забыли о том, о чем до этого говорили. Около десяти предстала перед ними Гнуштя. Вошли в нее тихо, как бы с оглядкой. Гнуштяне молитвословили в костеле, а те, что остались дома, должно быть, отлеживались, отдыхали. В селе — ни души. Артельщики стали поглядывать друг на друга, потом на Жуфанко, жевавшего в раздумье зеленый полый стебелек. Наконец он растерянно развел руками и направился к местной корчме. Долго ломились в нее, пока сонный корчмарь отворил дверь.
— Угомон вас возьми! — накинулся он на них, — Считай до утра вас потчевал, а вы мне и поспать не даете?!
— Пан корчмарь, да мы нетутошние.
— Вижу! — опамятовался корчмарь. Он протер глаза и стал оглядывать пришедших. — Чего изволите?
— Совет.
— На даровщину?
— Неужто и за это платить добрым людям?!
— Хороший совет стоит грош, а плохой вам и в два обойдется.
— Какой же ваш будет, пан корчмарь? — спросил Жуфанко.
— Еще не знаю, что изволите!
— Работы ищем.
— Зря сюда пожаловали! — махнул рукой корчмарь. — Требовалось тут оправить приход, да артель из Довалова вас уже упредила. О другой работенке здесь слыхом не слыхал!
— Плохой совет! Видать, в два гроша нам обойдется!
— Ладно! Оставьте их себе! Я-то не разбогатею, а вам, может, сгодятся: у бедного и два гроша — куча хороша.
— На бедности свет стоит! — отозвался Мудрец.
— Так-то оно так, да лучше свеча, нежели лучина, — рассмеялся корчмарь. — Попробуйте попытать счастья в другом месте!
— А где?
— Не могу знать!
— Ну, наше вам почтение и доброго здоровья желаем, — поклонился Жуфанко и поворотился к своим. — Идем в Римавску Баню!
Было им не до разговоров, и, совсем понурившись, лениво и нехотя, пошли они по пыльной дороге. И лишь полчаса спустя чуток оживились, наткнувшись на какого-то возчика. Телегу, старательно прикрытую холстиной, он оставил при дороге, и товар в ней не был виден. Единственная лошаденка, молодая, но отощалая, паслась в овраге. Сам человечек сидел возле телеги на земле и из небольшой миски подъедал шкварки.
— День добрый! — поздоровался Жуфанко.
— Бог в помощь! — ответил человечек.
— Правильно идем?
— Это смотря куда!
— В Римобаню.
— Каменщики?
— Из Липтова! — кивнул мастер. — Я Жуфанко Петер, — представился он.
— Минчоль, сапожник. — Человечек встал. — Из Кленовца! Правильно идете, а коли изволите, могу вас и хорошей обувкой снабдить. Крпцами, башмаками, бурками…
— Бурками? — заудивлялся Мудрец. — Неужто тут и снег бывает?
— Еще какой, мой милый, — рассмеялся сапожник Минчоль.
— Ну как, купите что? Каменщики дерут обувки — пропасть! Намедни встретил в Сирке одного, так тот мне божился, что в год по три пары крпцев истаптывает…
— Мои разве что починить надо, — отозвался Феро Дропа-Брадобрей.
— Ээ, друг, я тебе не холодный сапожник или какой халтурщик. Я мастер! Даже шила и дратвы с собой не ношу, купи-ка вот новые, дешево продам.
— Пока нужды нет! — выкручивался Брадобрей.
— Говоришь, из Кленовца ты? — вопросил Жуфанко. — А работы для каменщика там не сыщется?
— Ни про какую не слыхивал, да и в Римобане ничего путного не найдете, — ответил сапожник Минчоль. — Пошли со мной в Римавску Соботу, там вам скорей какая кладка подвернется.
— А ты-то чего туда? — поинтересовался Жуфанко.
— Ярмарка завтра, авось товар и продам… Вижу, сомневаетесь. Да Римобаня так и так у вас на пути, сами спросите. Уж до Соботы придется, говорю, вам себя утрудить. Время раннее, еще и до обеда далече, глядишь, к вечеру и поспеем…
Каменщики подсели к кленовскому сапожнику Минчолю, закусили и вскоре вместе двинулись. Через час-другой пришли в Римавску Баню. На придомьях толпился народ — чего проще было расспросить о работе. Но как ни тыкался от одного к другому Жуфанко, все лишь отрицательно качали оперенными шляпами да вышивными платками.
— Что, не говорил я? — развел руками сапожник Минчоль и добавил раздумчиво — Нет, каменщиком быть — не по мне! Что одной рукой он строит, то другой рукой свет изводит…
— А твои крпцы, что ли, не дерутся? — ухмыльнулся Мудрец.
— Точно, дерутся, не оспариваю! Но в то, что ты выстроишь, любая война вкогтится, любой ветер упрется, любой огонь вгрызется.
— Каменщик, на то он и есть, чтоб строить, — не уступал Мудрец. — Пчелы тянут работу долу, а каменщик — в гору!
— Камень кладешь — стройку ведешь! — весело возгласил Бенедикт Вилиш-Самоубивец.
— Я свое сапожничество не променял бы ни на что на свете…
