Петер Ярош - Тысячелетняя пчела
— Ты что там делал? — взревел он, схватив его за ворот.
— Пить захотелось, — ответил Рыба.
— Пить захотелось?!
— Точно так! — сказал Рыба и, отдернув руку Брадобрея, высвободил ворот. — Пропусти!
Брадобрей дал ему пройти. Двери освободились, и он юркнул в кухню. Рыба подошел к Само и подсел к нему на бревна.
— Светает? — спросил.
— Светает! — был ответ.
Из кухни донесся крик. Брадобрей обрушился на сестру.
— Я тебе остригу крылышки, остригу-у!
Стазка стояла посреди кухни и надменно улыбалась.
— Хватит скалиться, не то как врежу! — закричал на нее брат.
— А что случилось?
— Еще спрашиваешь?!
— Ну врежь!
— Не зли меня, девка! — замахнулся Брадобрей.
— Я влюбилась! — сказала Стазка.
— Влюбилась?! — рука Брадобрея бессильно опустилась. — В кого? — спросил с опаской.
— В Юрая Гребена.
— Дуреха! Нашла в кого! В Рыбу!
— Кого хочу, того люблю! — отрубила она. — Ты в это не встревай!
— Да ведь он сидит рядом и молчит как рыба. А тебя хлебом не корми — дай поговорить! Как же вы разговариваете, а? Дурья твоя башка!
— А вот и разговариваем!
— Но как? От него ведь слова не дождешься!
— Ах, братец, что ты знаешь! — расплылась вдруг Стазка в улыбке. — Бывает, сидит и слова из себя не выдавит. И до чего же хорошо, потому как тогда и не надо ничего говорить… А иной раз и скажет, да как складно!
— Этот твой Гребен-то? — диву давался Брадобреи.
— Ты сказал «мой»?
— Я имел в виду: твой дуралей!
— Правда, мой, но вовсе не дуралей! Да, бывает, сидит и молчит, а как запоет…
— Никогда его не слыхал!
— Как же он поет! — вздохнула Стазка. — Душу бы я тогда за него отдала. Люб он мне! Слышишь, люб!
Феро Дрона зажал ладонями уши и — наутек из кухни. На дворе остановился, а опомнившись, подошел к Само Пиханде и Юраю Гребену, терпеливо сидевшим на дворе.
— Спой что-нибудь! — толкнул Брадобрей Рыбу.
— Хм! — улыбнулся Рыба, поглядев весело на Брадобрея, но продолжал молчать.
У Брадобрея сжимались кулаки, но он засунул их в карманьь
— Подвиньтесь! — попросил он и сел рядом.
7
Стазка Дропова не торопясь развертывала узелок, а мужчины, обступившие ее, нетерпеливо вытягивали шеи, пялили глаза и оттесняли друг друга локтями. Из платка предстала взору зеленая коробка. Каменщики трепетно затаили дыхание, лишь на одного Бенедикта Вилиша ни с того ни с сего напала икота. Мельхиор Вицен невольно прыснул, но, когда Стазка открыла зеленую, продолговатую, величиной с кирпич коробку, и он притих. На мягком бархате покоилась новехонькая трубка.
— Вот черт, дай-ка из нее покурить! — вскричал Самоубивец и сладостно поцокал языком. — Хоть разок потяну, один разок…
— Я те дам, я те дам покурить! — подтолкнул его Матей Шванда-Левша. — До этой трубки ты и не дотронешься!
— Разве я многого требую?
— Ах ты, толоконный лоб, морда ты неумытая, лапа замусоленная, колено скрипучее! — сердился Левша, — Да на эту трубку даже глядеть ты не достоин!
— А может, в ней дырки нету? — вскричал Самоубивец. — Не мешало бы ее и испробовать.
Мужчины притихли, перестали смеяться, и Левша вдруг сразу отцепился от Самоубивца. Они уставились друг на друга, потом на трубку.
— Ей-же-ей, новую трубку раскурить надобно, затянуться дымком и хорошенько испробовать, все ли в ней как положено, — разговорился Самоубивец. — Тут намедни мой дед купил трубку на ярмарке, а у той не то что дырки, ха-ха-ха, не оказалось, но и табаку набить было некуда. Это вроде как баба зашитая! Старик собрался покурить, развернул трубку. Тут-то и обнаружил он эту порчу — от ужаса чуть богу душу не отдал. Присел дед на корточки и давай печалиться, что, мол, кота в мешке купил. Кабы я сразу не сбегал трубку сменять, бог знает, что бы с ним содеялось…
— Не болтай! — одернул его Петер Жуфанко-Змей.
Самоубивец умолк.
Змей наклонился к коробке и бережно вынул из нее трубку. Оглядев со всех сторон, легонько из нее потянул и место, какого коснулся, старательно вытер. Потом строго посмотрел на растерянного Самоубивца.
— Вот осел, напугал меня! — сказал Змей и вложил трубку в коробку. — Трубочка в порядке!
Ребята облегченно вздохнули.
— А табак? — вскричал Мудрец.
— И вправду, табак нужен, — сказал Само Пиханда.
— У меня самолучший! — улыбнулась торжественно Стазка и вытащила из кармана юбки кисет с табаком. Положила его возле трубки. — Самый духовитый и самый дорогой, какой только можно было сторговать у турка!
Само Пиханда взял кисет с табаком, понюхал его. Раз, другой. Восхищение и благость разлились у него по лицу. Он упоенно заморгал глазами и с наслаждением вдохнул.
— Форменная мальвазия, клянусь богом! — прошептал он.
Мужчины вырвали у него кисет и один за другим стаяли нюхать табак. Досыта надышавшись резким его ароматом, положили кисет возле трубки.
В воскресенье пополудни прибежала в барак поденщица Зуза и заговорщицки шепнула каменщикам:
— Сидит в саду, ждет вас!
Каменщики тут же поднялись с лежаков, поразглаживали измятую одежду, позастегивали рубахи, поправили галстуки, натянули праздничные пиджаки, а башмаки надраили тряпкой. На дворе надели шляпы и зашагали за Стазкой Дроповой, которая несла под мышкой подарок. Вскоре подошли к дому и вступили в просторный сад: там в приятной прохладе под деревом за столом сидел Штефан Марко Дакснер и с наслаждением попыхивал большой трубкой. Стазка Дропова, приблизившись к нему, вскрикнула от неожиданности и, в смущении прикрыв ладонью рот, испуганно обернулась к мужчинам, шагавшим за ней. Трубка, которую Дакснер курил, была точь-в-точь такая же, какую она несла под мышкой. Дакснер между тем глядел на них с улыбкой. Красивое лицо старца, заросшее могучей бородой и усами, оживляли веселые глаза. Строгость и непримиримость, которыми они горели в молодые годы, уже покорно привяли, но то были глаза приветливые и приметливые. Каменщики поочередно поздоровались с Дакснером за руку. И каждому он ответил крепким пожатием. Стазка, не удержавшись, поцеловала старика в лоб. Кивком пригласив всех к столу, он тут же обратился с улыбкой к Стазке:
— Что тебя так поразило, дочь моя, когда ты подходила ко мне?
— Я вот что скажу вам, — набралась смелости Стазка. — Мы вам купили трубку, но она точно такая же, как и та, что вы сейчас раскуриваете.
— Ну и что? — спросил Дакснер. — Я очень рад!
— Не знаю, это вроде… — засмущалась Стазка. — Две одинаковых трубки…
Дакснер ласково рассмеялся.
— Милая ты моя! Неужто не знаешь, что заядлому курильщику и десяток трубок сгодятся? А как раз эту, — он вытащил трубку изо рта и оглядел ее, — эту я люблю больше всех!
Повеселев, Стазка протянула Дакснеру подарок. Старик открыл коробку, понюхал табак в кисете и положил его на стол. Потом нежно и бережно взял трубку и не спеша оглядел ее.
— Чудо, чудо! — говорил он восторженно. — Благодарю вас, друзья, благодарю вас горячо и сердечно! Я вам очень признателен.
Прислужница принесла на большом подносе кофе и пирожных. Каменщики с аппетитом взялись за еду, а одним глазком наблюдали за Дакснером, набивавшим новую трубку дарованным табаком. В эту минуту с его лица исчезли следы усталости, покорности судьбе, а может, печали, и его коренастая фигура, словно изваянная из гранита, вновь на мгновение заискрилась силой. Глаза зажглись живым, пронизывающим огоньком, лицо разгладилось в доброй улыбке.
— Так вы, стало быть, гибчане? — спросил он живо.
Каменщики одобрительно заморгали, закивали.
— Эх, Гибе, Гибе, — вздохнул он. — Бывал я там не раз, и, пожалуй, были у меня и друзья в вашем краю. С удовольствием вспоминаю вашего нотара[30] патриота Людовита Клейна[31]. Только слышал я, с ним беда приключилась…
— На охоте, — отозвался Пиханда, — споткнулся на крутом скате, и ружье выстрелило ему в глаз.
— Знаю, знаю, Францисци[32] мне о том докладывал. Мы вместе погоревали над нашим Людоком. Никогда не забыть, как пламенно он оглашал на комитатском собрании в Микулаше в году сорок восьмом «Требования словацкого народа». Поистине никогда не забыть! Вместе с вашим лекарем Гуотом[33] эти двое героев приветствовали в году сорок девятом в Липтове Гурбана[34] и стали членами Словацкого национального совета. Чуть позже, насколько мне известно, оба они встречали в Липтове русских, а в сентябре графа Форгача. Славные времена, но как они кончились![35] — вздохнул Дакснер, утер слезу и раздумчиво стал попыхивать трубкой.
— Его судили! — отозвался Пиханда. — За оскорбление императорского величества и подстрекательство народа к бунту.
