Петер Ярош - Тысячелетняя пчела
— Ох и Юлча, вот огонь девка! — вздохнул Феро Дропа-Брадобрей.
— Ну и остался бы, пошел бы к ним в дом зятем, — отозвался Бенедикт Вилиш-Самоубивец.
— Матушка ему бы показала! — вмешалась Стазка.
— Мать-то еще куда ни шло, — засмеялся Пиханда, — а вот Зуза, или Мара, или кому он там обещался, та да…
— И уговаривать бы меня не пришлось, — вздохнул Феро.
— Ишь ты, до чего растосковался! — сказал с подковыркой Мудрец.
— Глядишь, еще и возвернется!
— В путь! — снова подал голос Жуфанко и оборвал разговор.
Юрай Гребен-Рыба улыбнулся и только благодарно поглядел на него. Улыбнулся он и Стазке, помог ей встать. Перебросил через плечо половину ее поклажи, напоследок глотнул зазывно струившейся воды и первым сдвинулся с места. Стазка поспешила за ним, а за ней — остальные. Переночевали в Теплом Верхе, а на следующий день через Рыбник, Раткову и Сирк прошли в Ревуцу. Тут везло уже не так — чем дальше они продвигались на север, тем меньше был спрос. Либо работы по их части на стройках были уже закончены, либо их опередили другие артели. В Ревуце они задержались на три дня, в Муране клали стены для местного лесничего два дня, но ни в Червеной Скале, ни в Телгарте, ни даже в Вернаре работы не нашли и вот решили попытать счастья в Попраде. Присяжный поверенный, по фамилии Репиц, нанял их на четыре дня, заплатил мало, да еще отругал — напортачили, мол. Но в Попраде от некоего Яна Мартинки из Вавришова узнали, что в Кежмарке один предприниматель начал строить небольшую фабрику и нанимает-де каменщиков со всей округи. Посоветовавшись вечером, стали подумывать о том, как бы на два дня заглянуть в Кежмарок. И Само Пиханда был не прочь: кроме работы, ему улыбалась возможность повидаться с братом, гимназистом Валентом. Но когда Мудрец объявил, что Ян Мартинка — обыкновенный пустобрех, что он знает его еще по действительной, все заколебались. Усталые, измотанные бесплодным поиском работы, они решили повернуть к дому. Начинался уже декабрь, когда в ненаглядной долине под ними возникло родное село Гибе. Посидев в задумчивости на склоне Кралёвой, они сбежали вниз в раскрытые объятия жен, матерей и возлюбленных, да к бранчливым отцам. Началось затяжное и подробное изложение пережитого. Жены, матери и зазнобушки ахали от удивления, но отцы ерзали на деревянных лавках и пренебрежительно бросали: «Ха, это что сынок! Вот когда мы строили, а после в Пеште…» «Помолчал бы! — одергивала жена мужа. — Нынче свет уже другой!» — И она доверчиво оборачивалась к сыну, а тот уже смелее продолжал свой рассказ.
Само Пиханда никого дома не нашел. Двери были на запоре. Он отпер их, сложил вещи, инструмент, рюкзак. Где это все шатаются, подосадовал он, но тут же смирился. Откуда им было знать, что он придет. Он заглянул в чулан, напился кислого молока и вышел во двор. В хлевах и коровнике ни души. Никак вымерли все, дивился он. Пес тихо скулил и ласково ворчал. Когда он стал вспрыгивать на Само, тот цыкнул на него. Вдруг Само показалось, что в пчельнике кто-то разговаривает. Он вышел в сад, заглянул в пчельник. Отец и учитель Орфанидес даже не заметили, что он наблюдает за ними, — так были увлечены пчелами. Рассматривали улей, брюзжали, бранились, потом что-то выкрикнули и следом рассмеялись. Их разговор был похож на пчелиное жужжание. Само даже на миг показалось, что оба разговаривают с пчелами по-пчелиному.
— Добрый день! — поздоровался он.
Отец и учитель изумленно обернулись. Завидев Само, сразу заулыбались.
— Само!
— Самко!
— Здравствуй!
— Ну, доброго здоровья!
Он вошел в пчельник, протянул отцу и учителю руку и заглянул в улей. По скоплению пчел медленно ползла пчелиная царица.
— Это та старая? — спросил он, указав на царицу пальцем.
— Старая! — подтвердил отец.
— Не отроились?
¦ — Нет!
— А меду было?
— Мало! — сказал учитель.
— Не лучше бы матку помоложе?
— И эта хороша! — сказал отец.
— Хороша! — подтвердил учитель. — Просто год для пчел никудышный, больно сырой и холодный.
— Ну рассказывай, как было?! — засмеялся отец и радостно похлопал сына по плечу. — Наработались?
— Наработались! — сказал Само.
— Так, выходит, и заработали! — продолжал смеяться отец.
— Есть малость!
— Добро, добро!
— Мы и вправду как эти пчелы, — отозвался учитель Орфанидес. — Гляньте на них. Работой мы только и спасались. Тысячелетие выдюжили лишь потому, что умеем спину гнуть. Десятеро погибнет, а двенадцать народится! Точно пчелы, ей-ей, точно пчелы… Осмотрим-ка все, и те тоже, — он указал на крайний улей и немедля направился к нему.
— Верно сказано: мы те же пчелы, — подтвердил отец и оборотился к сыну: — Ни за что не дай им сгибнуть и никогда не продавай, даже если станет тебе хуже некуда! Всегда пригодятся…
Само кивнул — отец умиротворенно улыбнулся. И, повернувшись к учителю, стал с ним осматривать крайний улей. Само вытащил из кармана руку. В ней был золотой. Неловкими, огрубевшими от работы пальцами он хотел поиграть с монетой, но она выпала. Нагнувшись, он подобрал ее, но рядом с ней вдруг увидел рыбью кость — ту, что несколько месяцев назад едва не задушила его. Он поднял и ее. Испытующе поглядел в спину отцу и учителю. Оба увлеченно копались в открытом улье и про Само словно забыли. Тогда он подошел к улью, поднял крышку и виновато улыбнулся пчелиной матке. «Вот видишь, я тут», — обратился он к ней мысленно. «Я знала, что придешь», — как бы отвечала она. «А знаешь, что я сейчас сделаю?» — спросил он. «Хочешь меня убить», — сказала она. «Да, я наколю тебя на эту рыбью кость, проткну твое пчелиное сердце и скормлю тебя голодной куре». — «Попробуй», — сказала пчелиная матка. «И попробую!» — Само приблизил острие рыбьей кости к пчелиной матке и легонько ткнул в ее мягкое тельце. Пчелиная матка оцепенела, а пчелы злобно зажужжали. По меньшей мере пятьдесят накинулись на Самову руку, и прежде чем он успел проткнуть пчелиную матку, многие ужалили его. Он дернул рукой, косточка выпала. Он снова дернул рукой и попытался стряхнуть неистовых пчел. Или хотя бы опустить покрышку улья.
— Ты что делаешь? — Отец поворотил к сыну голову.
— Ничего, ничего, — ответил Само, смешавшись.
— Не дразни их! — остерег его отец.
— Меня долго не было, — объяснял Само. — Они подзабыли меня, — добавил он и поспешно спрятал руку за спину. Украдкой взглянув на нее, увидел, как быстро она набрякает. Сжал зубы от боли и сунул руку в карман. — Кто-нибудь знает пчелиный язык? — спросил он.
— На свете нет такого человека, — ответил учитель.
— А я знаю пчелиный язык, — сказал Само спокойно.
— Ах ты затейник, — засмеялся учитель. — Понимать пчел — еще не значит с ними разговаривать.
— А я с ними разговариваю! — твердил свое Само.
— Ты и впрямь затейник! — смеялся старый учитель.
— Не болтай, Само! — оборвал отец сына. — Лучше покажи-ка, что заработал!
Само подошел к столу и покусанной рукой вытащил из кармана большой кисет. Развязав его, высыпал на стол кучу монет.
— На свадьбу-то хватит? — спросил отец.
— А нет, так займу! — сказал Само.
Тут в пчельнике раскрылись двери и раздались возгласы матери и Кристины. Они вбежали в пчельник, обняли Само, расцеловали его, но по-настоящему удивленно вскричали лишь тогда, когда узрели на столе горку монет. Они погружали в них пальцы, ласкали их, охали, блаженно смеялись и про Само почти забыли. Перед пчельником отец прощался с учителем, и Само успел сунуть палец в рот и высосать из него ядовитые жала. «Мы точно пчелы, — ворчал он злобно и презрительно, — да, точно пчелы, только в заду у нас жала нету…» И вдруг ему стали противны деньги, которые заработал, — он за милую душу разбросал бы их по саду, втоптал ногами в рыхлую землю или запихал бы псу в его вечно голодное брюхо. Противно стало и собственное усердие. Но мать уже сгребала золотые в передник, и каждое новое звяканье срывало с ее смеющихся уст счастливый вздох.
11
Кристина проснулась посреди ночи. Она была одна. Месяц, скользнув в маленькую комнатенку через крохотное оконце, тихо облизывал своим холодным светом потрескивающие деревянные стены. На дворе завыл пес; взлаяв, заворчал, а потом вдруг успокоился. Но Кристина заслышала тихие шаги. Она глубже нырнула под перину, затаив со страху дыхание. Шаги приблизились к ее окошку, замерли. Она могла закричать, завизжать, и в миг к ней прибежали бы отец или мать. Или могла потихоньку выскользнуть из-под перины и спрятаться в доме — там, где спали остальные. Ан нет, она и не шелохнулась — ждала. Когда в окно раздалось резкое постукивание, она глубоко вздохнула, но не отозвалась. Лишь встала, подкралась к окну и в месячном свете разглядела фигуру. Стук повторился.
