Тирания мух - Мадруга Элайне Вилар
Каждое движение воздуха в доме звучит по-своему. Дети уже могут распознать, когда вздыхает отец или зевает мама. Все чувства обострились. Их обоняние и слух обострились. Дети просыпаются от любой вибрации пола, будь то мамины каблуки, папины сапоги, сигнал к поверке или приказ зажечь свет в комнатах. Сложно спать в таких условиях: нет ни дней, ни ночей, только череда вдохов и выдохов: Касандра дышит тяжело, словно ей не хватает воздуха; дыхание Калии едва уловимо, оно, скорее, похоже на шепот, ускользающий сквозь пальцы; дыхание Калеба хорошо различимо; мама дышит, будто у нее в горле застрял каблук, а дыхание отца — это икота, военный марш, дыхание страха.
В последние дни дети начали улавливать даже дыхание мух. Оно похоже на свист — безумную песню, которую Касандра, Калеб и Калия выучили и теперь напевают хором.
Мухи поклялись отомстить.
Во что бы то ни стало.
Рука, схватившая Калию за волосы, смявшая листы бумаги с нарисованными бабочками, не останется безнаказанной. Нога, раздавившая пальцы Калебу, не останется безнаказанной. Голос, задававший бессмысленные вопросы все эти долгие годы и изучавший детей, как изучают паразитов в лаборатории, не останется безнаказанным. Человеческое существо, обитающее в этом доме, вернее, бездушное существо не останется безнаказанным. Так насвистывают мухи, и дети верят в их обещания, ждут и надеются, не различая дней и ночей.
Отец в любую минуту может подняться. Зажечь свет. Заставить выйти в коридор в одном нижнем белье. Калия — в панталонах с помпонами, напоминающих подгузник. Она описалась. Или обкакалась. От нее исходит запах испражнений и давно не чищенных зубов. Касандра в своих цветных танга. Калеб, похудевший настолько, что под трусами видны выпирающие косточки, похож на свой пазл, на произведение искусства, созданное из останков трупов. Отец смотрит на них. Касандра совершает ошибку. Она зевает. Глухой удар по ребрам. Касандра сгибается. Мухи жужжат свою песенку, песенку о том, что нужно быть терпеливыми. Ничто не останется безнаказанным, но с местью не стоит спешить.
Папа задает стандартные вопросы. Вопросы, над которыми никто не задумывается, потому что они всегда одни и те же. Мамины каблуки стучат по полу в кухне. Она никогда не приближается к очагу противостояния, потому что в этой стране под названием дом мама обо всем знает и молчит. Она всегда так делала — и раньше, и сейчас.
Это единственный момент, когда дети могут увидеть друг друга.
Касандра переводит глаза на Калеба, и оба они смотрят на Калию, которая словно перестала расти и сейчас кажется им даже меньше, чем раньше. Калия никого не замечает, погруженная в собственный мир. Отец отдает новый приказ. Дети возвращаются в свои комнаты. На улице уже начинает светать, но для Касандры, Калеба и Калии все еще ночь, они хотят спать и ложатся, у них белая ночь, ночь, в которой не существует ничего, кроме нежелания жить.
Месть, обещанная мухами, — единственное, что заставляет детей внимательно прислушиваться ко всему, что происходит за дверьми, на которых нет и не будет замков.
Там расшагивает отец, раздавая приказы невидимым солдатам, допрашивая невидимых людей и плюясь. Нет звука громче, чем звук плевка, упавшего на деревянный пол.
— Вы у меня заговорите, птички! Заткнись, сука! — кричит он.
И когда уже кажется, что он замолчал:
— В упор.
Каким-то причудливым и незаметным образом Калия тоже является героиней этой истории. Невооруженным взглядом заметно, как она презирает весь мир, несмотря на то что не говорит ни слова, однако папа хорошо постарался, прямо-таки приложил все усилия, чтобы подняться до высшей отметки по шкале ненависти маленькой художницы.
Я точно никогда не забуду момент, когда ненависть Калии к отцу обрела форму. В тот день мне удалось наконец найти уголок в этой домашней тюрьме, чтобы доставить себе удовольствие. Я говорю сейчас о том самом дне, когда папа едва не вырвал все волосы моей сестры, — точнее, утре, которое я, в уединении своей клетки, шепотом, раз уж у всех стен есть уши, решила назвать утром воя.
Как все началось, вы помните. А затем Калия восстала из пепла, как полулысый феникс — отец вырвал ей несколько прядей, — но от нее, даже от такой, с выдранными перышками, все ждали чего-то необыкновенного. Даже мама выглянула в коридор. В ее глазах читалась надежда, а может, и страх — сейчас сложно сказать, какие именно чувства вызывала у нее вероятность того, что Калия совершит чудо.
Я имею в виду не гротескное часто упоминаемое чудо о превращении малого количества еды в большое или о претворении меди в золото, а то чудо с бабочками. Ага. Другими словами, все мы ожидали, что Калия воплотит в жизнь семейное предание и нарисованные ее рукой бабочки монарх вспорхнут с листа бумаги, или что Калия хотя бы заговорит голосом Бога — голосом, который, как мне казалось, походил на голос Усатого дедушки.
Затем пророчество продолжило бы сбываться. Облако бабочек подняло бы нас в воздух, как сонм архангелов с разноцветными крыльями. Возможно, именно в тот момент смерть заглянула бы нам в глаза, смерть в виде большой жирной бабочки вынесла бы свой вердикт, потому что по логике человечества хорошим суждено вознестись, а злым пасть наземь, или что-то в этом роде, что-то очень банальное, но простое и поэтичное. Короче, мы бы все умерли. Почти как в шекспировской трагедии: о, благодетельная бабочка, вот твой стручок. Я уже сочиняла свои последние слова и даже приготовилась бросить пару тоскующих взглядов в ту сторону, где, совсем рядом, томилась без меня моя недвижимая возлюбленная.
Но не стоило ожидать так многого. Известно, что сны никогда не сбываются, так же как семейные предания или мифы о коллективной смерти, которые мать вбивала нам в голову с первых дней нашей жизни. Бабочки остались рисунками на листках бумаги, Калия продолжила завывать, а если что и пролетело у нас над головами, так это мухи. Все знают: они правят этой страной. Разве могло случиться по-другому?
Все были разочарованы. Это ясно.
Вот так вот. Утро воя закончилось так же внезапно, как и началось. Отец отпустил Калию, вернее, ее волосы, сжимая прядь в кулаке, словно трофей. Вырванный локон в его руке смотрелся странно, потому что девочка снова уселась на полу, взяла белый лист бумаги, доползла до ближайшего карандаша и принялась рисовать как ни в чем не бывало.
Отцу больше не нужно было ничего говорить. Я вернулась в свою комнату, улеглась в постель и закрыла глаза. Попробовала представить себе мою возлюбленную. Скользнула руками вниз и попыталась уловить запах ржавчины на своей коже, этот уже исчезающий аромат. И чувствовала только себя, героиню, малозначительную жертву трагедии, которая пахнет уже только самой собой, обыкновенной Касандрой, ни живой, ни мертвой, у которой не было сестры, говорящей голосом Бога, не было бабочек, не было возможности куда-либо деться.
Все знают, что Калия отличалась от других детей. И ее превращение в героиню истории не могло быть простым и ясным.
Вот как это произошло.
Утро воя постепенно стиралось из моей памяти. Калия продолжала рисовать каждый день, погруженная в совершенствование мастерства. Все как всегда. Калия оставалась нашим маленьким гением, сидящим на полу со своими красками, мелками и карандашами, хоть уже и лишенным магии и Божественного ореола. Так вот. Обычно я не обращала внимания на сестру. Она просто существовала. И всё. Временами она смотрела на нас с ненавистью или равнодушием — скорее с равнодушием, по крайней мере так казалось. Белые, нетронутые листы бумаги были ее раем и в то же время первозданной тюрьмой, из которой Калия не могла или не хотела сбежать. В тот день я заглянула ей через плечо. На самом деле мне хотелось узнать, осталось ли в том месте, откуда отец вырвал клок волос, плешь, похожая на тонзуру священника или на какой-нибудь другой след от священного ритуала. Я приблизилась к сестре из любопытства. Ее голова выглядела как обычно. И тогда я решила посмотреть на рисунки Калии, на ее красивых бабочек монарх. Теперь, после того как она перестала быть чудом или провозвестницей Божьей воли, я могла бы стащить у нее несколько рисунков, которые ей так хорошо удавались. Своей яркостью эти бабочки скрасили бы мрак моей комнаты и одинокий запах моей плоти.
