Тирания мух - Мадруга Элайне Вилар

— Мет.

— Я сказал, подойди ко мне сейчас же. Это приказ.

Папа шел, не смотря под ноги.

Прямо в центре гостиной сидела Калия со своими мелками, карандашами и кисточками.

Отец споткнулся о девочку и пролил акварельную краску на рисунки с бабочками монарх. Но самое страшное было не это — одной ногой, по несчастливому совпадению, той самой, на которую попал плевок, он наступил на остро заточенный карандаш.

Он почти не испытал боли, но этого оказалось достаточно.

Этого оказалось достаточно, чтобы схватить Калию за волосы и закричать ей в ухо:

— Чертова птичка! Пой или я сломаю тебе клюв!

И девочка запела, так, как умела, — протяжно завыла. Отец еще сильнее потянул ее за волосы — казалось, он вот-вот вырвет их.

— Карандаши по всему дому, сука! Да я засуну твою голову в унитаз и насру прямо сверху!

И снова:

— Чертова птичка, чертова птичка!

Калеб попятился и споткнулся о ступеньку лестницы. Он хотел подняться к себе и запереть дверь, забыть обо всем, что увидел, но завывания Калии походили на что угодно, только не на пение птички. Эта маленькая молчаливая девочка, всегда безучастная к внешнему миру, казалась куклой, которая сломается через мгновение. Вдруг отовсюду раздались новые крики: его, Касандры, чьи-то еще, они сливались с воем девочки с рисунками, девочки с бабочками. Было бы очень кстати, если бы в этот момент Калия заговорила, как предсказывала мать, или если бы бабочки вдруг поднялись с ее рисунков и спасли свою создательницу, взметнулись бы апокалиптическим облаком и накрыли отца, пусть бы это были бабочки-пираньи, которые разорвали бы его на куски и обглодали все его кости; если бы только Бог завладел голосом Калии и провозгласил смерть отца, всемирный потоп, вселенский мор, последний час, пробивший для всех нас. Это чудо вызволило бы Калию из рук отца, но такие вещи невозможны ни в книгах, ни в реальной жизни. Приходится признать, что все бабочки остались на бумаге, ненастоящие и плоские, Господь, как и Калия, остался нем, несмотря на то что вой, этот мертвый язык, к сожалению, понятен всем нам.

КАЛИЯ

Обезьяньи зады. Муравьиные усики. Паучьи глаза. Волоски на слоновьем хоботе. Фрактальный узор на бабочкиных крыльях.

В черепе, в той смертельной долине, где зарождаются мысли и волосы, возникает ужасное жжение. Череп — слабое и священное вместилище. Кто оскверняет урну, где покоится и рисует Калия, кто нарушает тишину кладбища? Ее реакция объяснима — это животный сигнал, закон природы: чем сильнее боль, тем громче крик, который затем превратится в завывание, стоит только подождать, когда терзающая череп рука потянет еще сильнее.

Больно так же, как когда приводят в порядок волосы, пытаются причесать. Поправка: та боль другая, неприятное ощущение, будто жалят череп, щетинкам расчески не позволено трогать священное вместилище Калии, но эта ненависть, по крайней мере, не висит в воздухе, от нее не исходит за пах гари и не хочется кричать.

Обезьяньи зады. Муравьиные усики. Паучьи глаза. Волоски на слоновьем хоботе. Фрактальны Узор на бабочкиных крыльях.

Между завываниями Калия замечает небольшие детали: со лба течет пот, голова горит; она видит куда-то ведущую лестницу; температура повысилась, и теперь мухи садятся на все вокруг. Мухи — умные существа, они властвуют над всем живым и мертвым, нет ничего в этом мире, что не находилось бы под их контролем: ни кожа, ни поверхности, ни природа. Тирания мух — это философия жизни, которую Калия усвоила слишком хорошо, поэтому она позволяет им садиться, где они захотят: на чистых листах и набросках, на рисунках слоновьего периода, периода обезьяньих задов или бабочек монарх.

Мухи садятся даже на вой Калии, и девочка позволяет им это сделать — к тирании нужно привыкать. Калия — самая умная в семье, она знает, что мухи ценят, как она сдерживается, не смахивает их, несмотря на то что кожа зудит и мушиные грязные лапки ходят туда-сюда по дорожке между пор. Калия не такая, как все, не такая, как, к примеру, этот человек, который ее трясет. Человек, который ее трясет, ненавидит мух, сгоняет их со своих рук, груди, особенно с лица, больше всего его бесит, когда они садятся на лицо, — больше всего на свете человек, который трясет Калию, ненавидит чужую тиранию. Как бы ни было сложно в это поверить, мухи об этом знают, чуют и понимают это, именно поэтому человек, который трясет Калию, буквально покрыт экскрементами мух — насекомых мстительных и настойчивых, когда им это нужно.

Обезьяньи зады. Муравьиные усики. Паучьи глаза. Волоски на слоновьем хоботе. Фрактальный узор на бабочкиных крыльях.

— Сколько времени мы с тобой уже женаты?

— Целую вечность.

— Но сколько точно?

— Не знаю. Сколько лет Касандре? Немногим больше этого.

— И ты никогда не был со мной искренен.

— При чем тут возраст Касандры?

— Ты никогда не рассказывал мне правду.

— Нет… но я купил тебе туфли на каблуках. Ты ведь этого хотела в самом начале. Постоянно просила меня об этом. Разве я тебе отказал?

— Теперь я хочу знать. Когда мы познакомились, ты уже работал в той лаборатории?..

— В лаборатории вопросов и ответов, да.

— Чем ты там занимался?

— Исполнял приказы, как и всегда. Был военным. Военный всегда остается военным.

— Даже здесь? Дома?

— Именно.

— Даже когда мы занимались любовью?

— Именно. Ты об этом хотела узнать? Больше ни о чем?

— Более-менее.

— Любопытство не может быть более-менее хорошим или плохим. Любопытство постыдно.

— Я кое-что об этом слышала.

— Да что ты.

— Ты когда-нибудь причинял кому-нибудь боль?

— Двусмысленный вопрос. Это говорю тебе я, человек, который разбирается в вопросах и ответах, двусмысленных и однозначных. На самом деле я разбираюсь во всех вопросах и ответах. Много их слышал на своем веку.

— Там внутри… в лаборатории?

— И в обычной жизни.

— Что ты делал с заключенными?

— «Заключенные» — тоже неоднозначное слово, забыла уже? Правильно называть их врагами народа. Говори тише… Дети…

Дети спят. У них крепкий сон.

— У них святой сон.

— Было что-то святое в том, чем ты занимался в этой лаборатории?

— А ты как думаешь? Посмотри на мои руки. Хорошо видишь?

— Да.

— На них есть пятна?

— Говори тише… Дети…

— …Однажды будут гордиться своим отцом. Все это я совершил во имя вас. Ради тебя и ради них. И ради твоих туфель на каблуках.

— Моих туфель на каблуках?

— Ты женщина, которой нравятся высокие каблуки и большие мечты. Я дал тебе все это. Так что не задавай больше вопросов. Ты беспокоишься по пустякам. Подумай о новых туфлях.

— Но…

— Никаких «но». Не забивай себе голову мухами. — Тогда я хочу красные.

— Красные туфли?

— Да, с черной подошвой. Это так элегантно.

— Вот видишь, как мы друг друга понимаем!

У нас крепкий брак. Образец семейного счастья. Не нужно разговоров о лабораториях. Не нужно разговоров о врагах народа. В кровати нужно либо заниматься любовью, либо спать — и не задавать вопросов.

По всему дому раздается стук маминых каблуков. Она стала надевать их даже по утрам, даже когда шла в туалет. Дети давно не видели мать, но пока улавливают звук ее шагов. В доме только и слышно, как она ходит по лестнице туда-сюда. Повторение и однообразие. Самое близкое к чувству одиночества. Касандра, Калеб и Калия смирно сидят по своим комнатам. Ограничительная мера. Что это, если не список правил, повешенный прямо на дверь и обладающий сверхъестественным эффектом вроде того, какой чеснок оказывает на вампиров. Никто не выходит и не заходит. На самом деле отец даже не запирал двери на ключ. Он знает, что это необязательно. Зачем ограничения или ключи, если страх держит всех детей взаперти, в убежище, в клетке собственных комнат, без возможности общения, — страх естественным образом сдерживает их.