Сергей Юрьенен - Беглый раб. Сделай мне больно. Сын Империи
Ресторанов в отеле «Тиса» было три. Их принимали в нижнем — интимном. Бархатные портьеры, стены, затканные шелком. Столики накрыли в танцевальной яме. Засидевшиеся за кофе сегедцы косились сверху из-за балюстрады. Начальство (нагло узурпировавшее переводчицу) и творческий состав, ударника включая, — все держали руки под столом, в тягостном молчании дивясь на кольца с салфетками, на серебро и хрупкий хрусталь. По четыре бутылки рислинга на стол им выставили, но никто не решался взять инициативу.
Сели они к дамам.
— Что значит королевство, пусть и бывшее, — сказала восхищенно критик О***.
— Это к вопросу о садизме, — обернулся Комиссаров к Александру. — Нас не питают, а пытают. Роскошью.
— Ну, уж пытка…
— Вполне китайская. «Тысяча кусочков».
— То ли дело было в той столовке, — поддакнула Аглая. — А от этого всего даже аппетит пропадает.
Тем не менее, на белый пышный хлеб, прикрытые салфетками корзиночки с которым разносили официанты в нитяных перчатках, налегла она с энтузиазмом; его хватило, впрочем, только до второго ломтя:
— Несытный он у них какой-то. Прямо как вата. Кукурузный, что ли? Нет: то ли дело наш «орловский»…
Официант открыл бутылку и — каким-то образом определив здесь главного — налил Комиссарову на глоток. Потом отнял бутылку и стал выжидательно смотреть.
— Ну, так и лил бы дальше, — смутился Комиссаров. — Чего он хочет?
— Дегустации, — сказала О***. Комиссаров попробовал, кивнул:
— Кислятина.
С видом удовлетворения — и начиная с дам — официант наполнил им хрусталь.
— Спа-си-бо! — проскандировала ему Аглая. — Да, ребята? Обслуживание-то какое. А эта вилка для чего?
В ответ подъехала тележка, с которой церемонно подали заливную рыбу.
Комиссаров смотрел себе в тарелку.
— Что еще за фиш?
— Фиш это щука, — сказала О***. — А это карп.
— Карп? Еще хуже фиш. Та хоть хищник, а этот в тине обитаем. Всеядный потребитель.
— Ну, ваш-ще! — не выдержала Аглая. — На этом потребительстве наш комсомол поехал. Смотрит прямо, как Ленин на буржуазию.
— Я бы сказала, — улыбнулась О***, — как Сталин на Льва Давидовича в Мексике.
Неохотно вооружившись вилкой, Комиссаров оглянулся:
— Может, у них чего-нибудь другое есть?
— Ты еще манной кашки попроси! Съешь — не умрешь. Давай-давай! Питайся, Комиссаров. Вот так! Ножом не надо, не котлета. А то какие-то вы вялые, ребята. Нет — ну, ей-Богу! Ничто на вас не действует. Ни минеральные купания с костлявыми мадьярками, ни тонкие намеки на толстые обстоятельства, ни даже этот — паприкаш…
Потупясь, О*** улыбнулась.
Комиссаров тоже хохотнул — с набитым ртом. Хотел сказать что-то в ответ, но слова вымолвить не смог. Еще предпринял — безуспешно. Сорвал с себя зеркальные очки и выкатил глаза.
— Что, опровергнуть хочешь? — Подняв глаза на звук натуги, Аглая испугалась. — Чего ты, Комиссаров? Дурака-то не валяй.
О*** уронила вилку.
— О Господи!..
— Кость проглотил?
— Не проглотил! В дыхательное горло! Ой, надо что-то делать, трепетала О***. — Начало же конца!
Александр сказал:
— Ударь его!
Оглянувшись на метрдотеля, О*** хлопнула беднягу по спине. Аглая возмутилась:
— Да ебани как следует!
Эффекта не произошло: и без того землистое лицо начальника превращалось в маску ужаса. Оттягивая галстук на резинке, он все громче повторял один и тот же хрипящий звук — «г» фрикативное. Звучало как с кремлевской трибуны:
— Хгэ!.. х-гэ!..
Стул отскочил от Александра.
— Держись!..
Под ударами начальник оказался исхудалым и непрочным. С третьего раза Александр выбил у него из глотки рыбью кость — совсем небольшую. Аглая схватила косточку наманикюренными пальцами и, оторвавши зад от мягкого стула, показала ресторану, утоляя всеобщее любопытство.
Спасенный руками оттолкнулся от стола, после чего слегка ополз. И со слезами прошептал:
— Спасибо, друг.
Александр хлопнул его по плечу. Вернувшись, подобрал салфетку и пригубил бокал — исподлобья.
Комиссаров надел очки. Пригладил волосы. Поправил галстук и откашлялся в кулак.
— Того поэта звали как? — спросил он слабым голосом. — Который в ресторане писательском… В Дубовом зале — это самое…
— Дрофенко звали, — таким же голосом сказала О***. — О Сереже сразу я и вспомнила.
— Только его не рыба погубила. Солянка порционная, — уточнила Аглая. От маслины косточку вдохнул и умер. На глазах у всех. Все смотрели, спасти никто не смог.
Комиссаров поднял хрусталь.
— За упокой души!
Они выпили.
Аглая налила по второй.
— А эту за возвращение твоей. Ведь ты, Комиссаров, смерти, считай, в глаза заглянул. Ну, будь здоров! Живи до ста!
Они выпили.
— Закусывать-то будешь?
Комиссаров покосился на рыбу-фиш.
— Да… Знать не можешь доли своей. Я, пожалуй, воздержусь.
И захохотал со всеми — но очки на нем сверкнули молниеносным ужасом.
— Эх, дороги…
Пыль да туман.
Холода, тревоги
Да степной бурьян.
Знать не можешь
Доли своей:
Может, крылья сложишь
Посреди степей…
Они сидели в номере у дам, усугубив рислинг литром водки на пятерых, и спасенный, но печальный начальник творческой группы, обнаружив внезапно новое качество, пел модерато и проникновенно:
Выстрел грянет,
Ворон кружит.
Твой дружок в бурьяне
Неживой лежит…
— Вокал хороший, — дал оценку Хаустов, — но, по-моему, Комиссаров, ты впадаешь в фатализм.
— Не думаю. Хотя, возможно, ты где-то прав…
— Все еще будет, Комиссаров. Все еще предстоит. Как по другому поводу говорено: фюреры приходят и уходят, а держава остается.
— Сгорим мы до восхода — вот, чего боюсь…
— Товарищ, верь…
— Какая все же нам досталась поэтика надежд! — сказала О***. — Своего слова, кажется, и не добавить.
— Ну, почему? — возразил Комиссаров. — Вот литератор с нами, он добавит. Добавишь, Александр?
— Надежды пусть питают детей до шестнадцати, — сказала Аглая. — А вы бы водки нам добавили.
— А разве не осталось? — удивился Комиссаров.
Аглая показала бутылку:
— С гулькин хуй.
— Эх, девушки-девушки. Как скажете, так уши вянут и весь энтузиазм. Молодые, умные, красивые… Не идет вам, понимаете? Распредели, Аглая, «на посошок» — и все. И спатаньки.
Кулаком тяжелым от колец Аглая ударила по тумбочке, и лампа под абажуром мигнула.
— Какие на хер «спатаньки»? Когда Рублев мой козлует в данный момент по Новому Арбату! а не то, подлюга, уже везет в мой дом на наших «Жигулях»…
— А у меня, — сказала О***, — на заднем плане никого.
— А хоть и на переднем! Равнозначно! Как я себе представлю, — взяла Аглая себя за горло, — так прямо душит кто!
— Все время мне казалось, что вы замужем, — заметил Хаустов, и О*** подняла голову:
— А у вас тоже несвободный вид.
— Всех душит, — говорил Комиссаров, разливая мимо. — Но делать глупостей не станем. Останемся людьми.
И бескрайними путями — степями, полями
Все глядят вослед за нами
Родные глаза…
Последний тост — за верность!
— А хорошо поет, садист… Ритуля, не находишь? Меня так лично достает.
— Что есть «свобода»? — сказал Хаустов. — Есть радио такое — глушат его. А кроме, Маргарита, один лишь Долг…
Комиссаров выпил и поднялся. Ополоснул стакан и поставил на стекло под зеркалом — вверх дном.
— Девчата, всё!
— Уже? Еще б попел, раз голос прорезался.
— Пора! День предстоит насыщенный.
— Если бы ночь…
— А ночью надо спать. Приятных сновидений!
— О толстом и горячем можно?
— Ну, эта сфера вне партийного контроля. Вы как, ребята?
— Беспартийных-то хоть не тревожь…
Александр вознесся, оставляя стаканом на коврике между кроватями. Морщась, Хаустов допил. Избегая невыразимых женских глаз, они сказали «спокойной ночи» и вышли в коридор, освещенный с подобающей отелю расточительностью.
Хаустов свернул на лестницу, бросив через плечо:
— Идем на воздухе провентилируем.
Комиссаров обернулся:
— Оргдела…
За лестницей на левой стене был занавес. Он свисал из-под самого потолка до ковровой дорожки — тяжелыми складками. Александр дошел до края, взялся за плюш, отвел и заглянул. Не увидев ничего, кроме провала в черноту, он ощутил себя заброшенным — как за кулисы жизни. Что подтверждали из глубоких ниш немые двери. Вместе с коридором он свернул и задержался у одной — с изящно выписанной цифрой «23».
Ни звука. Щель слева была узкой. Щеки небрито скользнули по сходящимся лакированным граням. Из номера ничем не пахло. Жаль, что не пес. К тому же, сигареты притупили.
