Сергей Юрьенен - Беглый раб. Сделай мне больно. Сын Империи
Ни звука. Щель слева была узкой. Щеки небрито скользнули по сходящимся лакированным граням. Из номера ничем не пахло. Жаль, что не пес. К тому же, сигареты притупили.
Раздался шум, и он отпрянул.
Шагая ковровой дорожкой, он увидел в перспективе, как из лучшего номера на этаже — большой «сюиты» — выталкивают женщину сорока пяти лет. Она была голая и упиралась. Груди большие и вразлет. Живот был зашнурован в корсет с кружевами, под линией которых на фоне свежевыбритого лобка болтались перекрученные подвязки. Увидев Александра, она бросилась обратно в номер и нарвалась там на удар, который развернул ее и отшвырнул через всю ковровую дорожку на стену. Входя в свою темноту, он успел заметить, как вылетел и опустился на женщину газовый пеньюар, отороченный кроваво-красным пухом.
Свесив руки, Александр сидел на кровати. Не зажигая сигареты, припаявшейся к верхней губе. Потом снял трубку.
— Игэн?[108] — отреагировал бессонный Кошут.
— Number twenty-three, please[109].
— Just a moment, sir[110].
После паузы включилась Иби. Нет, она еще не спит. А что делает?
— Лежу в постели. — Смех. — С Александром Андерсом на животе…
— И как?
— Еще не кончила. Но предпочла бы с автором.
А он что делает?
— Он ужасом объят.
— Каким?
Он усмехнулся:
— Экзистенциальным. Сегедским…
— А где сосед?
— Работает. Сейчас придет.
— А ужас почему?
— Не знаю. — Он открыл ее зажигалку, крутнул колесико и прикурил. Увидел нечто…
— Что?
— А выйди в коридор и загляни за занавес.
— Сейчас. Не покидай меня…
Трубка упала в постель. Усмехаясь на галлицизм в устах венгерки, на это возбуждение, на легкий ее подъем, он затягивался сигаретой и слушал паузу ее отсутствия. Через три минуты услышал дверь, брякнувший в ней ключ, босые ноги — и трубка подскочила на простыне.
— Темно, как в жопе. Что ты там мог увидеть?
— В том-то и дело… Ничего.
— Просто банкетный зал, и выключили свет. Ты пьяный?
— Еще как.
— А хочешь, сделаем любовь по телефону?
— Сосед идет. Сделай за меня.
— Оʼкей!
Комиссаров вошел с осуждающим видом:
— Приличная девушка, а скачет, как ведьма!.. Переводчица наша! Сиганула по коридору в чем мать родила.
Сел напротив и стал выкладывать на тумбочку какой-то западный медикамент — вздутые пакетики из фольги.
— Шибаев, — донес Александр, — Нинель Ивановну при мне обидел.
— То есть?
— В морду дал.
— Уже? — удивился Комиссаров. — Вероятно, отказала против естества. Пустое! Забудь. Смотри, чем Хаустов нас отоварил. Мэйд ин Франс! Корешок ему привез, агент. «Жель» называется. Боль как рукой снимает. А если перед выпивкой, то без последствий вообще.
— У агента тоже язва?
— Не исключено. А Хаустов, бедняга, тот на грани прободения.
— Пьет много.
— Не в этом дело. Жену он очень любит.
— Рак у нее?
— Нет. Пятая графа. Такая, понимаешь ли, сверхчеловеческая альтернатива: или — или. Бросить сумел. Но разлюбить не смог.
Комиссаров надорвал пакетик и выдавил белую массу в стакан с водой. Размешал зубной щеткой и, морщась, принял. Лег и, наверное, закрыл глаза под зеркальными стеклами очков.
Александр вышел на балкон, обнесенный пузато выгнутой решеткой с каким-то гербом. Почувствовал он себя, как на пароходе в ночном океане. Отель сиял, а город экономил на электричестве. Посреди площади чернел огромный сквер. Направо в улице белелась погашенная реклама американского фильма с Джейн Фонда. Лет десять, даже шесть назад пробравший его озноб весны он принял бы за предвестие счастья.
Он вернулся в номер, снял трубку.
— Иген?
Он положил.
— Родина телефона, а не работает.
— А ты кому хотел, жене?
— Да никому.
Комиссаров помолчал. — Разве венгры телефон изобрели?
— Венгры.
Александр снял халат и лег. Простыня была прохладной и плотной, и гладкой, а вокруг над ним вились амуры.
— Завтра снова с ними пить, — сказал Комиссаров. — Конечно. Знать не можешь доли своей. Но доехать бы без прободения до Москвы… А там в больницу. У нас отличная больница, знаешь? Конечно, не Кремлевка, но палаты на одного. Возьму с собой «Историю России» Соловьева и отключусь на месяц… Эх-х! Добраться бы! — и щелкнул выключателем.
Амуры канули.
Он нырнул под арку — в уютную улицу. Без машин — одни пешеходы. Слева на витрине золотом и в вензелях: «КАVE». Вот оно, укрытие!
Он выбрал столик за вензелями, чтобы держать сквозь них обзор.
После коньяка озноб похмелья прошел, только пальцы слегка подрагивали — с американской сигаретой. Кофе оказался невероятным, и он попросил повторить.
На третьей сигарете он их увидел. Из-под старинной арки на солнце появились сразу все: мини-демонстрация коллективизма во главе с Шибаевым, который вдвигался в чуждый мир животом вперед и заложив руки за спину. Он, видимо, требовал попутных разъяснений, поскольку к нему то и дело пригибалась Иби — оставляя сигарету на отлете руки. Взгляд, брошенный ею на витрину кафе, был исполнен тоски. Александр поднял руку — и был опознан. В ответ Иби подняла брови — с бессильным сожалением. Одновременно и Хаустов его засек — ничего при этом на лице не выразив, как должно профессионалу. Под руку с критиком О*** энергично прошагала Аглая Рублева. Глаза чаевницы безразлично скользнули по витрине кафе.
В большом отрыве — с дауном в центре — прошла шеренга хохочущих «звездочек».
Все… Один!
— Francia? Olasz?[111] — на пятой чашечке спросила официантка.
— Sorry, — ответил он. — I donʼt speak Hungarian[112].
— Rosszul beszelek angolul. Deutch[113]?
Он развел руками:
— I am very sorry[114].
Пот прошиб от этого контакта. Но, сокрыв свое советское нутро под приблизительным английским и натуральным лондонским пиджаком, Александр почувствовал себя уверенней: завсегдатаи отныне взглядывали с ободрительным сочувствием. Как на человека, у которого, несмотря ни Би-би-си, парламент и королеву, такого кофе по-турецки, как в Сегеде, отродясь не бывало. Он оставил сверху двадцатифоринтовую купюру — чтобы поддержать реноме лжебританца. Фунтов, дескать, куры не клюют.
В глубь уходила улица нарядных лавочек, При входе клиентов звякали колокольчики. Сверкали, обольщали, отпугивали ценами витрины венгерского социализма. В конце была площадь, а на ней университетский книжный магазин — возможно, рассадник вольнодумия…
Он толкнулся в дверь.
Отдел иностранной литературы был на втором этаже; всходил он с бьющимся сердцем. И в Москве есть спрятанный от публики (по улице Веснина и напротив посольства Италии) магазинчик западных изданий, но пища там духовная с душком: берешь, к примеру, солидно изданный в Нью-Йорке том с названием на супере как будто бы не предрешающим — «Freud or Pavlov?»[115] — а между переплетом вопрос заранее решен заокеанским ортодоксом — конечно, в пользу истязателя собак и с верноподданными ссылками на Маркса, Энгельса и Ленина.
Уверенно пройдя мимо книг из СССР к общечеловеческой экспозиции, интурист Александр не поверил глазам.
«Глупый пингвин робко прячет…» — он пробормотал. Дорогой мой «Penguin»! Заклейменный отцом соцреализма либерал в оранжевом овале! Вот где мы повстречались! Как мы скупали тебя у алчных индусов и наглых арабов в эмгэушные годы тотального голода — и по пятерке, и по десятке, а за «Lolitʼy» и полстипухи! Глаза бежали по красно-оранжевым корешкам «пингвиновской» серии. И вдруг запнулись. Помимо классики, дозволенной и дома, сюда был вклинен черный том. «Ulysses»[116]! Тоже «Пингвин» и тоже «пейпер-бэк». Он извлек увесистую книгу. Руки дрожали. Волнение запятнало отпечатками пальцев графический образ кумира юности — тонкошеий ушастик в круглых железных очках. На внутренней стороне обложки сзади чернильный штампик стоимости в форинтах; сумма, по отпущенным ресурсам, баснословная, но Александр испытал благодарность: еще и на Будапешт останется. Да если бы и нет! Этим «Пингвином» из Миддлсекса заграничное путешествие, как говорит Рублева, самоокупилось…
В номере он завернул «Улисса» в несвежую рубашку и спрятал на дно своей сумки. Литература вроде бы не запрещенная, но, с другой стороны, переводом на русский не санкционированная.
— Почему ты на завтраке не был? — спросил Комиссаров за обедом, после которого им предстоял визит в колхоз.
— По причине отсутствия аппетита. А ты был?
— Несмотря на отсутствие. Кроме тебя, все были…
— Причем, с какими мордами! — врубилась через стол Рублева. — По агентурным данным, ночь была нежна, как Ритка говорит. Взгляни на них, писатель молодой. Уже не группа, а кроссворд в журнале «Огонек». Сиди и вычисляй: кто кого и кто кому. Я что-нибудь не так, начальник?
