Сергей Юрьенен - Беглый раб. Сделай мне больно. Сын Империи
— Причем, с какими мордами! — врубилась через стол Рублева. — По агентурным данным, ночь была нежна, как Ритка говорит. Взгляни на них, писатель молодой. Уже не группа, а кроссворд в журнале «Огонек». Сиди и вычисляй: кто кого и кто кому. Я что-нибудь не так, начальник?
— Снова за эту тему…
— А тема на повестке дня, и ты в песок не прячь, как страус. Мне лично жалко этих «звездочек». А впрочем, оно закономерно. Под руководством Шибаева и этой старой про…
— Без мата! по возможности, — пресек Комиссаров. — На этот счет имею вполне определенные ЦэУ. Если промеж собой, то, в общем, допустимо.
— Ах, так? Учтем, учтем. А что же сам не следуешь?
О*** прыснула и пошла пятнами.
— А у меня, Аглая, принципы.
— В таком случае ты исключение. Потому что, если и дальше так пойдет, коллективчик наш в Москву вернется не только крепко спитым, но и прочно съё…
— Ну, я тебя прошу! — взмолился Комиссаров.
Колхоз, вернее — «производственный кооператив» имени Пушкина к зарубежному поэту видимого отношения не имел. А к победившему в стране поэта образу коллективного хозяйства — тем более. На всех крышах телеантенны, частных «Жигулей» — едва ли не у каждой калитки. Среди образцово-показательных коттеджей была только одна бревенчатая изба: музей крестьянского быта. По асфальту на элегантных мотоциклах «Панония» попарно пролетала молодежь — джинсовая, длинноволосая.
В кабинете председателя колхоза портрет Кадара блистал отсутствием. Зал рядом, куда их пригласили за стол, во всю стену украшало мозаичное панно — с беспредметным изображением.
Шибаеву все это в целом понравилось не шибко. Вынужденно усевшись не во главе стола, он повернулся к Иби:
— Говядина-свинина — это правильно. А вот чего это они вдобавок абстракционизм разводят?
Выслушав перевод с русского, председатель Иштван Сабо, могучий мужик лет пятидесяти в голубой и свежевыглаженной рубашке с расстегнутым воротом, сивоусый, загорелый и в светлых морщинках у глаз, добродушно улыбнулся, после чего у них с переводчицей завязалась беседа, с виду полная взаимопонимания. Председатель беззлобно, но и без особого интереса, как нечто давно уже знакомое, созерцал визави, которому Иби переводила резюме его венгерского монолога:
— Колхоз пригласил художника, известного и молодого (на взаимоисключающие эпитеты Шибаев нахмурился). Художник — это видение. Уникальное. Зная об этом, колхоз не навязывал художнику тему. Колхоз обеспечил художнику крышу, пищу, средства и помощников. Свободу самовыражения, разумеется, тоже. А потом заплатил из фонда кооператива. Хорошо заплатил. Потому что нам всем эта работа очень понравилась.
Шибаев проявил себя дипломатом:
— Со своим уставом в чужой монастырь, как говорится, не ходят. Но у себя в Москве такое безобразие мы лично — под бульдозерные ножи.
— Не для перевода?
— Почему? Своих мнений не скрываем.
Узнав о разногласии, председатель Сабо улыбнулся еще радушней, после чего дал знак женщине у дверей. В конференц-зал, ослепительно улыбаясь, впорхнули три девушки в национальных нарядах — расшитые сорочки с широкими рукавами, юбки с передниками, вязаные чулки — и поплыли вкруг стола, расстилая перед каждым гостем красную салфетку, на нее выставляя глиняный стаканчик, и в этот стаканчик наливая нечто прозрачное из огромной бутыли всем, включая самых маленьких «звездочек».
— Председатель Сабо просит отведать колхозной «палинки».
Шибаев поднялся.
— За солнце русской поэзии. За Пушкина! Пьем стоя.
Глоток огня пронизал насквозь.
Национальные девушки вновь облетели стол, расставляя закуски керамические блюда с кирпично-красными ломтиками шпика, с бритвенно нарезанным салями, с маринованными перчиками и патиссонами. Затем налили по второй, и со своим стаканчиком возник вдруг Александр:
— За солнце венгерской поэзии. За Петефи! Стоя!
Шибаев посмотрел нехорошо, но Комиссаров одобрил:
— Молодец! Проявил политический такт.
Вторая прошла соколом, а после пили, не вставая; в бутыли разве что на дне плескалось, когда пришла пора на ужин, накрытый во дворе. Не разбирая возраста, национальности и пола, Шибаев всех подряд хватал и целовал взасос, мадьяры же им жали руки и обхлопывали. Их, членов кооператива, почему-то стало очень много — и в коридорах, и на лестнице, и во дворе, где в светлых сумерках последнего апрельского дня на благовонных углях медлительно вращались вкруг раскаленной оси освежеванные туши ягнят, а врытые в землю гладкие столы ломились от вина в глиняных жбанах. Мотоциклетные выхлопы стихали у двора, молодежи прибывало все больше и больше; бесконфликтная, она как-то естественно вписывалась в общий праздничный круг, словно в этом пушкинском колхозе еще не ведали проблемы «отцов и детей»: «отцы» звериной злобой не вскипали при виде джинсов и до плеч волос, и «дети» не ухмылялись по-крысиному на расстегнутые до смолисто-черных или седых грудных шерстей расшитые рубахи под темными пиджаками, на выглаженные брюки, заправленные в сапоги с гладкими голенищами и сломом лишь над каблуком. Обтянутые туго небесно-голубой джинсовой тканью раздвоенные ядра девчат-тинейджеров мирно уживались с пышными юбками смуглых баб, и лица, озаренные червонным золотом огня, отражали столь чистую, биологически беспримесную радость, что Александру вдруг сдавило горло: о, русская земля…
Его хлопнули по плечу:
— Петефи, игэн? — и горячо пожав, вручили ледяное пиво.
Все стали расступаться — группа длинноволосых колхозников с электрогитарами на спинах пронесла к подмосту в глубине двора колонки японских усилителей, магнитом потянувших за собой «Веселых ребят». Усатый и три дня небритый местный красавец в кожаной куртке что-то втолковывал Мамаевой: оба при этом упирались руками в длинноствольный тополь. А из толпы колхозников орал Шибаев: «Братья-евразийцы! Вы же с Урала, пусть невозвращенцы… Долой искусство загнивающего мира! Ур-р-ра, Урал! До дна!»
Мягко-тяжко приколыхали груди и прижались — молодка в стянутой пониже ключиц рубахе обняла Александра, и повела, и усадила. Она отняла свою грудь, а взамен поросшая волосом могучая рука шмякнула ему в резную лохань шипящую ягнячью ногу, а другая аналогичная рука наливала багрового вина и, вытирая лезвие о свежий белый хлеб, уже протягивала серьезный сегедский нож. Горло напряглось, и обруч на нем лопнул, и Александр закричал:
— Orosz! En orosz!..[117]
Его не осудили.
— Хорошо! — похлопали его. — Orosz хорошо. Magyar хорошо. Киванок![118]
Тогда он крикнул:
— Гусев! Пьем за Гусева!
— Гусев хорошо, — ответили ему. — Libugus? Gans[119]?
— Нэм! — замотал он головой. — Орош Гусев!
— Эмбер? А тэ барат?[120]
— Игэн, игэн, — кивал он, обходя стол и состукиваясь с каждым. — За Гусева! За Гусева! За Гусева!..
— Такого в группе нет, — сказал на это Хаустов, вклинившись промеж мадьяр. — Кто такой? Э, как вас там?..
— ЗА ГУСЕВА!
Александр выпил и ухватил за глиняное ухо жбан. Он налил всем кругом и самому себе тяжелого вина. И Хаустову тоже — доставшего его стаканом…
— Так за кого я выпил? — не унялся Хаустов.
— За Гусева.
— А что за персонаж? Я вспомнил только одного. Из «оттепельной» ленты. Который от лучевки погибает-не-сдается. В исполнении Баталова. Не он? А кто тогда? Скажи.
— Зачем тебе?
С неожиданно библейской скорбью Хаустов ответил:
— Призван знать все.
— Ну — русский человек… Солдат.
— Какой войны?
— Локальной. Европейской. Забытой всеми.
— А отличился чем?
Визави меж обугленным агнцем пребывали они — соотечественники за границей. И все подмывало признаться, но в тот самый момент, когда он — а была не была! — рот открыл расколоться, как словно гора обвалилась.
Рок обрушился и задавил.
Александр! пытался!! перекричать!!! Проорать! То, что знал!! То немногое, что!!! Про подвиг! солдата!! который!!! Один! понимаешь!! и русский!!! ОТКАЗАЛСЯ СВОБОДУ ДАВИТЬ Вызов бросил Империи НА РОССИЮ ОДИН ТОЛЬКО ГУСЕВ Тот оглох тот моргал тот не слышал и не понимал по губам РОК Забивал Это нечто Рок по-венгерски Рок На разрыв Понимаешь Когорты И цепей И Аорты
И ба иба иба
и раб и раб раба
И БА И БА И БАРАБАННЫХ ПЕРЕПОНОК.
Назавтра оказалось 1-е Мая.
Праздничный день начался невыносимо ранним завтраком. К счастью, с томатным соком.
— А мужики, наверное, спали как убитые…
— Ты думаешь, не слышали?
— Откуда…
Комиссаров очнулся:
— Имело место безобразие?
— О, и какое! В духе рыцарских поэм, — сказала критик О***. — В роли трубадура, естественно, наш лидер…
