Йоргос Сеферис - Шесть ночей на Акрополе
В садике стояло оставленное перед домом плетеное из соломы кресло. Лала направилась к этому креслу и свалилась в него. Стратис огляделся вокруг. Свет ночи опоясывал закрытые ставни, опускался на ореховое дерево, на олеандры и исчезал далее — там, где сверчки перемалывали его с благоуханием свежескошенной травы. Лала сидела, охватив ладонями колени и устремив вдаль застывший взгляд. Он уселся на земле напротив. Несколько раз пытался заговорить, но не мог найти слов. Он чувствовал себя совершенно чужим. Наконец он прошептал:
— Как странно: на Акрополе нет деревьев, нет плодов — только мраморы и человеческие тела.
После очень долгого мгновения он услышал голос Лалы:
— Однако тот ад устроил ты.
— Я не хотел этого, — сказал он, не глядя на нее. — Я не смог выдержать и должен был избежать этого во что бы то ни стало.
Он остановился и обратил взор на лицо наглухо закрытого дома, на окно, которое было столь жестоко освещено в тот вечер. В мыслях своих он пытался открыть его, словно коробку, наполненную горестными памятными подарками.
— А кроме того, — сказал он еще, — есть столько вещей, которые я должен был бы тебе объяснить.
Платье ее окончательно слилось со светом и струилось вместе с ним, облизывая члены ее тела. Между коленями был водопад из луны и льна, а затем — освежающие плиты. Почтение, испытанное им, когда Лала оперлась о ствол орехового дерева, явилось и стало бичевать его до глубины души. Это был противник, который боролся с ним, — некий биченосец. Противник оказался сильнее и поставил его на колени: еще немного — и он не смог бы подняться. В пене его мыслей возник медный рожок глухой старухи, увиденной в поезде. Он засветился скорбным блеском, стал расползаться, словно тесто, и принимать очертания рупора Сосунка, когда тот спускался по дощатым ступеням. Он расползался все больше и стал уже огромной воронкой, готовой поглотить и его.
— Знаешь, — сказал он, — я был здесь, в этом саду, в тот вечер, когда ты дала Саломее персик.
Только тогда Лала опустила взгляд и посмотрела на него.
— Когда? — спросила она.
Тело ее все более набиралось силы. Широкогрудое. Каким плотным было оно. Он попробовал было прикоснуться к ней. «А если оно не такое, как у нас?» — спросил он себя. Руки его застыли в воздухе. Он посмотрел на свои ладони: они были пустыми. «И это так тяжело», — разве не так сказала Саломея?
— Когда? — снова спросила Лала.
— «Хочу, чтобы ты поняла, что ты — голая». Помнишь?…
Он остановился, словно перед ним вдруг оказался ров. Он закрыл глаза и почувствовал головокружение.
— … Затем я решил, что ты вышла и пошла вон туда, — прошептал он. — Я не мог отличить твоего дыхания от дыхания листьев. Я чувствовал тебя такой недосягаемой для всего этого. Я хотел…
Вращающиеся круги воронки становились все уже.
«Почему я сказал решил?», — спрашивал он себя во все убыстряющемся ритме.
Словно ожившая статуя, Лала поднялась и пошла к ореховому дереву. Он последовал за ней. Она сказала:
— Я подумала, что ты, наверное, был здесь. Так все и произошло, поскольку нашей судьбой предрешено, что это произойдет.
— Кто же ты?
— Я — женщина, которую преподнесла тебе Саломея. Может быть, я — дерево, которое ты искал.
Ореховое дерево укрыло их всей свежестью ночи. «Кто знает: на краю каждого вожделения может находиться та или иная Лала», — разве не так говорила она?
Перед ним возникли поры мраморов с твердым сверканием и ее кожа, распалившаяся на солнце.
— В ту ночь, — сказала еще Лала, — я поняла, как сильно она тебя любит. Я почувствовала это даже здесь.
Рука ее порывисто упала и сжалась в кулак на животе.
Стратис обнял ее за талию со всем отчаянием преследуемого. Высокая дуга изогнулась и отбросила его назад. Он посмотрел на тень дерева вокруг нее, как присматриваются к огороженному клочку земли. Она глубоко дышала и дрожала, словно молодой кипарис:
— Нас обнажили, разъярили и заперли здесь внутри. Еще и теперь нас распаляют. Посмотри на мои соски…
Голос ее был воздушен:
— …Мы дошли до самого края. Нам больше ничего не осталось… Теперь ты действительно будешь бороться с ней — кто выдержит дольше.
Они посмотрели, примерились и набросились друг на друга.
НОЧЬ ШЕСТАЯ
Понедельник
Послезавтра я уезжаю к Бильо. Единственный человек, с которым у меня возникла потребность попрощаться, — Николас. Сегодня вечером мы ужинали вместе в Каламаки.[152] Он был не в настроении. Материальные трудности? Другие печали? Легко он не признается.
На обратном пути мы дошли до Эдена.[153] Море было теплое и спокойное. Корабли, расшитые всеми огнями, скользили до самого горизонта и исчезали.
— Несправедливо не то, что жизнь такая, какая она есть, но то, что она должна быть такой, какая она есть, — сказал Николас.
Я не ответил. Он засмеялся:
— Кажется, я сказал слишком много «есть», — и сразу же добавил: — Тебе никогда не случалось видеть кораблекрушения?
— Нет.
— И мне тоже. Однако недавно я слышал одну историю. Человек, который ее рассказывал, был холодно рассудочный, деловой, без особой чувствительности и душевных метаний. Уравновешенный, как им и нравится.
Николас засмеялся и продолжил:
— «Возвращался я из Южной Америки с грузовиком компании, — рассказывал он. — Была глубокая ночь. Я проснулся от необычного шума, быстро оделся и поднялся на мостик. Капитан был там. Он сказал, что мы получили сигнал бедствия с пассажирского судна и идем на помощь. Я отошел в сторону, чтобы не мешать ему заниматься делом. Уже начало светать. Над морем стоял густой туман, был полный штиль. Вскоре я увидел почти под самым нашим носом огни большого корабля, благодаря которым в тумане смутно просматривались его очертания, занимавшие странное положение. В то же мгновение все вокруг объял душераздирающий вопль, состоявший из множества человеческих голосов. Словно безжалостно избивали целую стаю собак. Проходивший рядом невыспавшийся моряк проворчал: „Такой штиль, а так вопят. Если бы я был морем, мне это показалось бы странным… Ядрена мать!“ Мы оказались единственным подоспевшим кораблем. Нам удалось спасти две шлюпки, по сорок душ в каждой — все остальные утонули».
На остановке ожидал пустой автобус.
— Поехали на трансокеанский, — сказал он угрюмо и прежде, чем мы тронулись с места, тихо добавил: — Вот что ужасно: это спокойствие вокруг и эти готовые раздаться вопли, словно людям предстоит пойти ко дну.
Я не знал, о чем он думал, а спрашивать не хотел.
Я проводил его до самого дома. Больше мы не говорили. Его горечь завладела и мной. Желая ему доброй ночи, я взял его за руку.
Он снова засмеялся и сказал:
— Будь я морем, мне это показалось бы странным… Эх!.. Спокойной ночи и счастливого пути, Стратис.
Среда, праздник Богородицы
(в открытом море)
Отплыли мы в шесть вечера. Море спокойно. Тем не менее, пароход покачивает. Мне сказали, что у него нет балласта: его продали. Равным образом, должно быть, продали и кресла из столовой, которые заменили обычными стульями из кафе.
Я попал на самый затяжной рейс, как это со мной иногда случается, — так называемый «бесплодный рейс».[154]
Я смотрю на берег. По мере того, как наступает вечер, море утрачивает свой цвет: оно сизое. Рядом беседуют двое. Один из них — молодцеватый тип в легкой соломенной шляпе, опущенной до глаз, с седыми волосами и седыми усами, подстриженными на американский манер. Другой — молодой парень, хорошо одетый, с хорошими манерами, держит в руках французские журналы. По-гречески он изъясняется с трудом.
— Ты знаешь французский?
— Вынужден знать. И это не из снобизма. Так разговаривать и писать на иностранном языке легче.
(Они читают журнал. Юноша объясняет «La page d’amour».[155])
— В Египте есть красивые женщины?
— …Разврат…
— Да, ну!
— …Красивые пейзажи… Смотришь на Нил — он весь из серебра, нигде египетского пейзажа.
— Да ну! Лучше, чем здесь?
— …
— Горы есть?
— Нет.
— А так свежо бывает?
— Да. Но при этом и влажно… Посидишь немного — и встаешь совсем мокрый.
— Ну так что же?
У меня с собой «Одиссея». Я читаю:
Спала с их тела щетина,
его покрывавшая густо
С самых тех пор, как Цирцея
дала им волшебного зелья;
Прежний свой вид возвратив,
во мгновенье все стали моложе,
Силами крепче, красивей лицом
и возвышенней станом.[156]
Моложе, красивее, выше после того, как прошли через превращение в свиней. Может быть, прав был Лонгоманос, когда объяснял величие Кирки?
