Йоргос Сеферис - Шесть ночей на Акрополе
Кто-то впился ему в руку.
— Прошу прощения, господин. Как видите, я хромаю и оступился, — услышал Стратис.
Он встрепенулся и посмотрел на говорившего.
— Добрый вечер, дипломированный гид. Ты так и не назвал своего имени.
Гид попытался припомнить:
— А, рассеянный господин! Меня зовут Дорофеос Тамидис.[147] Когда-то я был восхитительным ребенком.
Теперь, при этом свете, морщины на его лице выглядели невыносимо глубокими.
— Знаешь, мне хотелось бы взглянуть на светильники, — сказал Стратис.
На лице Тамидиса появилось несчастное выражение:
— Светильники уехали в Америку. Видите ли, наши капиталы эмигрировали за границу… Однако у меня есть превосходные фотографии. Идемте.
— А позирующие натуры? — спросил Стратис.
Тамидис ответил с тем же несчастным выражением:
— Все они теперь на водах. Сезон, видите ли…
Он посмотрел вокруг, словно потерял что-то, а затем — на двух женщин, которые ожидали Стратиса за скалой. Хитрый блеск появился в его глазах:
— …Однако с нами осталась сапфическая дева, красоты изумительной, к сожалению, без партнерши… Может быть, та или иная из дам желает нарушить установленное?
— Веди нас, — сказал Стратис. — Надеюсь, дева будет на высоте.
— В высшей степени обученная, с абсолютным соблюдением тайны и превосходнейшего воспитания.
Казалось, он заучил наизусть мелкие объявления из «Эстии».[148]
— Мне нужна комната.
Тамидис озабоченно почесал себе затылок:
— Дева в присутствии посторонних? Трудно, она стыдливая.
— Ты ведь убедительный.
— Небольшое повышение вознаграждения будет еще убедительнее.
Стратис вернулся и сказал:
— Машины нет. У этого человека неподалеку заведеньице, пошли посидим.
Лала уставилась в землю.
— Да, в заведеньице, — сказала Сфинга так, будто ничего уже не помнила. — Останемся вместе на всю ночь.
Она попыталась было подняться на ноги, но снова села. Стратис поднял ее, и она поплелась, опираясь о его руку. Сделав несколько шагов, Сфинга вцепилась также в руку Лалы:
— Овечка моя золотая… Золотая моя бабочка… Я все ради тебя стараюсь. Ступенька за ступенькой, и я подниму тебя на вершину наслаждения.
Тамидис обернулся:
— Воистину превосходные выражения. Госпожа, видать, искусна в словесности. Искусство и наслаждение шествуют одной стезею!
Стратис почувствовал на губах ранившую его узду. Он ускорил шаг. За калиткой у Тамидиса находился небольшой дворик с виноградом. Зажегся электрический свет.
— Пожалуйте! — сказал Тамидис.
Стратис посмотрел в лицо Лалы. Оно было совершенно белым, словно лунный свет не покидал его. Сфинга неосознанно жестикулировала. Растрепанные волосы придавали ей комический вид.
— Пожалуйте, — повторил Тамидис.
Он открыл вторую дверь и провел их в комнату с низким потолком. На стенах висели две большие фотографии Трикуписа и Делиянниса,[149] как в старых кафе. В одном углу стояла железная кровать, напротив — очень старый диван, посредине — столик из таверны. Другой мебели не было. Через открытое окно были видны огни Афин до самого Парнефа.[150]
Сфинга направилась прямо к кровати и уселась на ней. Она раскрыла «рясу», и показалась комбинация такого же сочно-розового цвета, как и ее лицо.
Тамидис подошел к дивану и нежно погладил его.
— Диван этот получше. И чего только он не повидал.
Стратис уселся там вместе с Лалой.
— Что пить будете? — спросил Тамидис.
— Коньяк, — ответил Стратис.
Тамидис исчез, затем возвратился с подносом, который поставил на столик, снова пошел к двери и привел за руку высокую женщину с продолговатым, наспех накрашенным лицом. «Ну и ну! Вот куда попала Кула!» — мысленно воскликнул Стратис. Она была все в том же зеленом халате, который теперь, однако, выглядел более просторным.
— Это — барышня Хлоя, — сказал Тамидис.
Движениями портного Тамидис поправил на ней халат и постарался раскрыть ворот наиболее выгодным образом. Груди ее казались еще более обвислыми. Тамидис отступил на два шага, полюбовался ею и продекламировал:
— alle sfacciate donne florentine
l'andar mostrando con le poppe il petto.[151]
— Это из «Божественной комедии», — добавил он. — Госпожа, которая искусна в словесности, поймет меня.
Сфинга бросила томный взгляд. Кула зевнула.
— Стоило разбудить тебя, Хлоя, — сказал Тамидис. — Сегодня к нам пожаловали две дамы, весьма достойные любви. Угости их и не робей.
Тамидис исчез. Кула со скучающим видом наполнила стаканчики. Один из них она поставила под носом у Сфинги, которая одним духом осушила его. Затем Кула подошла с подносом к Лале. Лала не шевельнулась.
— Чуть позже, — сказал Стратис.
Кула поставила поднос, опорожнила свой стакан, снова подошла к Лале, посмотрела на нее и спросила:
— Какая из дам пожелала меня?
Голос ее был совсем измотан, разбит. В другом конце комнаты Сфинга легла на кровать и пробормотала:
— Саломея… Она нравилась сестренке… Саломея… А теперь она не хочет ничего другого… Но моя сестренка должна знать, что, если она не будет меня слушаться, я заставлю ее мучиться от жажды очень сильно… И тогда она приползет ко мне на коленях, чтобы я напоила ее…
Лала глубоко дышала. Розовое облако прошло по ее челу. Кула развязала пояс, предлагая свое измотанное тело — белое и почти мертвое.
— Кажется, ты, — сказала она Лале.
Она взяла ее за лицо. Движение ее рук было враждебным.
— Золотая моя. Такая нежная, а ей девочки нравятся.
Лала сильно закусила себе губу.
— …Стыдливая еще бедняжка. Стыдливая и блудливая…
Рука Кулы скользнула к плечу, пальцы ее затрепетали, словно птица. На висках у Лалы выступили крупные капли пота. Глаза ее расширились, ничего не видя. Она собрала все силы, которые еще оставались у нее, отвела руку Кулы вниз и крикнула голосом, в котором был панический страх:
— Это она!
— Да, она, — подтвердил Стратис.
Кула среагировала, как автомат. Она повернулась и посмотрела на Сфингу с терпеливым согласием. Вдруг она схватила бутылку, выпила, сколько смогла, подошла к кровати и схватила Сфингу за колени.
Сфинга говорила нараспев:
— Благодарю тебя, Лала… Благодарю… Ах, так… тсссс… Мы никому не расскажем про это… Я научу тебя всему, а потом пойдем к Минотавру…
— Она пьяна, — сказал Стратис.
— Я знаю, что делать, — сказала Кула и набросилась на Сфингу, словно ворон.
Стратис поднялся и взял Лалу за руку. Во дворе Тамидис прохлаждался, сидя под виноградными лозами.
— Вы, видать, спешите, — сказал он. — А подруга ваша медлительна. Знает толк — я это понял — и в поэзии, и в эротике.
Он пересчитал деньги.
— Доброй ночи. Чувствую, что вы еще придете.
Лицо его расширилось от беззвучного смеха.
— Я имею в виду, на Акрополь.
С этими словами он закрыл калитку.
Внизу, в конце улочки, они нашли машину. Шофер вел и курил. Лала посмотрела на закрытую коробку и спросила:
— Куда едем?
— Не знаю, — ответил Стратис.
— Не могу оставаться теперь одна, не могу. Уж лучше вернуться туда, в ад.
Шофер выбросил сигарету в окно:
— Куда едем?
— Кефисия, Кефалари, — сказал Стратис.
Он откинулся на сиденье и сказал сам себе:
— Впрочем, теперь все это не имеет значения.
— Значение видно намного позже, — прошептала Лала, забившись в другой угол.
Когда они проезжали через Халандри, атмосфера изменилась: Стратис приподнялся. Глаза у Лалы были закрыты, она словно впала в оцепенение. Стратис хотел было заговорить с ней, но не смог. В ритме движения машины скверная комната Тамидиса вращалась в его мыслях, мешая свое удручающее освещение с молоком ночи, разлитым по мраморам, по жаждущей груди Лалы, вращались и Сфинга, вся в родимых пятнах, будто в маслинах, плавающих в бочке, и клюющая их хищная птица, и сам он, неискупимо запутавшийся в этой сети унижения. Он в последний раз попытался удержаться за Бильо. Она смотрела на него издали среди спокойного дня, из иного мира, который презирал его…
Остановка машины разбудила его. Он помог Лале выйти. Идя по темной тропинке, он поддерживал ее выше локтя. Шли они осторожно, словно были больны оба. Он почувствовал, как она пару раз тяжело оперлась о него, а затем постаралась не упасть.
В садике стояло оставленное перед домом плетеное из соломы кресло. Лала направилась к этому креслу и свалилась в него. Стратис огляделся вокруг. Свет ночи опоясывал закрытые ставни, опускался на ореховое дерево, на олеандры и исчезал далее — там, где сверчки перемалывали его с благоуханием свежескошенной травы. Лала сидела, охватив ладонями колени и устремив вдаль застывший взгляд. Он уселся на земле напротив. Несколько раз пытался заговорить, но не мог найти слов. Он чувствовал себя совершенно чужим. Наконец он прошептал:
