Вернер Гайдучек - Современная повесть ГДР
Тут я вспомню письмо господина Хёлера, где он сообщал, что бедную Ханну временно поместили в психиатрическую лечебницу, и, несмотря на яркое пополуденное солнце, несмотря на зреющую по склонам пшеницу, несмотря на обилие черешен на деревьях, несмотря на жаркую погоду, мне станет как-то зябко, и мы поблагодарим фрау Ханну и откланяемся.
Не имело бы никакого смысла напоминать фрау Ханне те слезинки, их было три либо четыре, которые она пролила, когда мы, мой сын Ярне и я, через раздвижную дверь забрались в товарный вагон, чтобы занять места на чемоданах моего изготовления. Хотя бы из чувства приличия негоже напоминать человеку о слезах, которые тот пролил по причине, давным-давно отзвучавшей, и если я все-таки пишу здесь про эти слезы, то лишь затем, чтобы они не были пролиты совсем уж напрасно и чтобы я мог спокойно умереть в наивной надежде, что с помощью букв и слов мне удалось сделать их чуть-чуть незабываемей.
ERWIN STRITMATTER Grüner Juni © Aufbau-Verlag, Berlin und Weimar 1985
Гюнтер Рюкер
ХИЛЬДА, СЛУЖАНКА
©Перевод. Е. Кащеева
Закрыв глаза, мальчик досчитал до семи — магической цифры, — весь подобрался и стрелой полетел по каменным ступеням наверх, на чердак, где в запрятанном среди рухляди и хлама сундуке ждали его книги. Он мог бы шутя перемахнуть сразу через три ступеньки (в этот сумрачный ноябрьский день тысяча девятьсот тридцать восьмого ему шел уже пятнадцатый год), но не пропустил ни одной. Отталкиваясь от каждой, он вел счет про себя, не открывая глаз. Через десять ступенек нога его легко коснулась площадки, он бросил тело вправо, поднялся еще на четыре ступеньки — опять площадка и еще десять ступенек наверх. Значит, следующие четыре ступеньки и еще десять приведут его в правое крыло верхнего этажа.
Навстречу устремились запахи вчерашнего обеда из деревянных шкафчиков, стоящих у входа в квартиры. Здесь начинался новый пролет, в нос ударил аромат облаток — жиличка пекла их на продажу. Мальчик заложил крутой вираж вправо, не касаясь поручней — все искусство подъема состояло в свободном полете без помощи рук и в безупречном подсчете ступенек. Запахи менялись, он знал, что через десять ступеней ощутит под ногами деревянный пол. Днем на верхнем этаже пусто. Живут там одинокие люди, возвращающиеся с работы поздно вечером.
Его обступила тишина. Начиналось царство Марихен. Все дети боялись Дурочки Марихен, даже он, хотя первый пушок на его щеках уже загрубел. Когда-то в детстве Марихен болела лихорадкой. Однажды ее прямо среди сна громко окликнули, и прошиб ее тогда такой страх, что с тех пор говорит она невнятно, а движения стали замедленные, точно у парализованной. Поговаривали, что Марихен могла бы выздороветь, если бы вновь пережила такой же ужас, но и солнце, и луна, и звезды должны стоять на том же самом месте, как в тот час, когда злой недуг обрушился на Марихен. Однако надежды на это почти нет.
Каменные ступени сменились деревянными, теперь мальчику пришлось держаться левой стороны. Тут шкафчики стояли ближе друг к другу, проход сузился. Сюда не доносились запахи дымохода и уборной, потому что туалеты находились двумя этажами ниже. В воздухе витал восковой дух от свеженатертого пола. Еще несколько шагов — и вот, наконец, крутая деревянная лестница, ведущая прямо к радостям послеобеденного часа. Кругом тишина, книги в сундуке, и ты наедине с самим собой. Мальчик приоткрыл глаза — дверь в квартиру Марихен стояла настежь, распахнута была и дверь на кухню, застекленная множеством маленьких стекол. Взгляд беспрепятственно скользнул в гостиную и через открытое окно устремился наружу, где на фоне крыши из серо-черного шифера распростерла оголенные ветви липа.
На подоконнике в длинной белой ночной рубашке сидела Дурочка Марихен. Она часто сидела так и смотрела вниз на людей, проходивших по двору, кричала им что-то невразумительное и ждала, когда снизу раздастся приветственный клич: «Эгей, Марихен!» Тогда она радостно мычала в ответ. Мальчик хотел тихо проскользнуть мимо, но Марихен обернулась. Он было крикнул ей: «Эгей, Марихен!», но звук застрял в горле: Марихен взмахнула руками, будто отправляясь в полет, спрыгнула с подоконника и, издав пронзительный вопль, побежала к мальчику мягкими неверными шагами, шаркая гремящими, сваливающимися с босых ног деревянными сандалиями. Она простерла к нему трепещущие руки, будто долго и томительно ждала его. Жалоба и ликование слились в ее крике. Она ускорила шаг и, чтобы легче было бежать, высоко задрала рубашку, открыв голое бледное тело. «Эгей, Марихен!» — снова хотел крикнуть мальчик, но внезапная мысль заставила его содрогнуться. Она бежит, чтоб отомстить мне, пронеслось в голове. Знаю, знаю, Марихен, я заслужил наказание, потому что подсматривал в замочную скважину, как ты купаешься в большом чане на кухне, такая голая и такая беззащитная. Но это твой брат заманил меня, получив две плитки шоколада по пятьдесят геллеров. Это он продал тебя. Я согрешил против твоей невинности, Марихен. Накажи меня, только не пугай дико вытаращенными глазами и широко открытым ртом. Сжалься, бедная, бедная Марихен! Но та, держа в высоко поднятых, протянутых к нему руках подол белой развевающейся рубашки, приближалась, издавая при этом частые пронзительные вскрики. Отец, взмолился мальчик, не оставь меня! Отец, помоги мне, пока она не набросилась на меня, пока не накинула на меня свою белую рубашку, не коснулась моего лица синими своими губами. Папочка, милый, спаси меня! Собрав остаток сил, он рванулся в сторону, обогнул кладовку и одолел последние восемнадцать деревянных ступеней, ведущих на чердак. Торопливо всунул ключ в старый замок. Поворачивая его, мальчик слышал, как приближалась Марихен — уже дрожала деревянная лестница, сандалии стучали, звеня застежками. Он рванул дверь, захлопнул ее за собой, и едва успел повернуть ключ с другой стороны, а руки Марихен уже царапали дверь, словно искали хоть какую-нибудь щелку, чтобы за нее уцепиться.
Мальчик бесшумно отскочил к чулану, мигом открыл висячий замок, забился в самый дальний угол и затаил дыхание. Марихен в отчаянии билась в дверь, выкрикивая его имя. Даже здесь нет мне спасения, подумал мальчик и вдруг с ужасом осознал, что за место выбрал он для укрытия. Как раз под чуланом находилась комната старухи, которая умерла прошлым летом, жарким и душным. Из этой комнаты вечно тянуло нафталином, жалюзи были всегда приспущены. Никто никогда не мог заглянуть в эту комнату. И ни один из ребят, собиравшихся на холме под рябинами, не знал, как долго живет душа в мертвом теле. Все нарочно громко смеялись, потому что всем было страшно. И если правда, что мертвые слышат, то не подслушала ли их мертвая старуха и не послала ли она Марихен, чтобы отомстить за себя? Может, белая рубашка Марихен — это вовсе и не рубашка, а саван той старухи? У мальчика все плыло перед глазами, и он прислонился к дымоходу. Но тут послышался женский голос — явилась мать Марихен и увела девочку. Голоса их удалились, шаги на лестнице постепенно затихли, потом снизу послышался звук закрываемой двери, и в доме воцарилась тишина.
Мальчик, дрожа, прислонился к дымоходу. Его тошнило, все тело пронзил ледяной холод. Это мне наказание за то, что я не послушал тебя, отец, думал он. Ведь ты запретил мне подниматься сюда и читать книги из сундука. Он перегнулся пополам, опершись о трубу. Ему казалось, будто желудок подталкивает сердце к самому горлу. Сжавшись в комок, он рванул ремень и сполз на пол. Разинув рот, как от страшной боли, в последнем изнеможении он изверг из себя все, что было в желудке, трясясь от холода, страха и стыда.
Когда начало темнеть, он спустился с чердака. Положил ключ в ящик стола, написал записку, что пошел в кино, и вернулся домой после ужина. Засыпая, он думал о фильме, который только что смотрел, а на следующее утро все пережитое осталось далеко-далеко позади.
Неделю спустя Хильда поднялась на чердак с полной корзиной белья и заметила следы его слабости. Бледная, перепуганная, она заглянула во все уголки чердака, шепча одно имя, и, не услышав ответа, против обыкновения наскоро и небрежно развесила белье на веревках.
Вечером Хильда дождалась отца мальчика у его столярной мастерской и рассказала об увиденном на чердаке.
Отец улыбнулся.
— Это наверняка мальчишка. Спроси его.
— Ради бога, только не мальчика!
— Почему?
— А если это был не он? И если он в разговоре или на допросе скажет, что мы говорили с ним о чердаке?
— Да, но кто там, кроме него, мог быть?
Она молча шла рядом с отцом, потом сказала, заглядывая ему в глаза:
— Вы все говорите, мол, Эрих убит. А кто его, собственно, видел мертвым? — И сама себе ответила: — Никто. — Она говорила так тихо, что отец едва мог ее расслышать. — А если он меня ищет? А если он не знает, куда ему деться? Может, он где-нибудь здесь, поблизости, и я нужна ему, и он ночует на нашем чердаке?
