Гарри Гордон - Пастух своих коров
— Уже прирезал, — усмехнулся Ванечка и вышел.
Кузьма Егорыч зашел в бухгалтерию. Две женщины, бухгалтер и секретарь, посмотрели на него с досадой.
— Пьете? — с отвращением спросил глава и рухнул на стул. — Налей, Валя. Что-то мне хреново сегодня.
— Тебе еще на делянку идти, — напомнила бухгалтер.
Кузьма Егорович махнул рукой.
Секретарь Валентина нырнула под стол. Раздалось бульканье.
— Давай, Егорыч, — протянула стакан Валентина, — будь здоров.
— Вот сволочь, — оживился глава, нюхая баранку. — Как бы я людям в глаза смотрел!..
«Значит, это не слухи, про часовню», — размышлял Ванечка, сворачивая на лесную тропинку.
Смешные люди. Изживают сами себя и возрождаются в виде плесени. Эта популяция думает, что станет народом, если будет молиться. Это стадо рассчитывает на небесные пастбища. Нет никаких пастбищ, а есть собственность Русской Православной Церкви. Эти-то всё понимают. Ну, станут они новым счастливым народом. И нагородят они новых свобод и запретов, с тем чтобы преодолевать их по мере своего хамства. И снова — дрянь и плесень. Вышли из мрака и уйдут во мрак. Он, Ванечка, прекрасно отдает себе в этом отчет.
Так уж случилось, что ты появился на свет вследствие биохимических процессов. Вселенная бесконечна в пределах понимания человека. Для него, Ванечки, это семьдесят-восемьдесят лет времени. И столько же пространства. А сейчас ему сорок пять. И он добротно оснащен для жизни. Носу его мог бы позавидовать любой рыцарь Круглого стола. Ноги его длинны и упруги, он может исходить десятки километров в день, нисколько не утомляясь. Он силен и одинок, как лесной зверь. Нет, не царь зверей — Ванечка трезво оценивает свои возможности, он рядовой и качественный зверь, быть может, лис.
Все контакты в жизни сводятся, по существу, к двум функциям — встрече и поглощению. Грибов, которых ты не нашел, просто не существует. Ты должен встретить гриб и съесть его — это единственная реальность. И, с другой стороны, съеденный тобой гриб подтверждает факт твоего, Ванечкиного, существования. А наткнется на тебя, паче чаяния, царь зверей и произойдет поглощение — это будет так же справедливо.
Если у тебя есть семья, ты должен о ней заботиться — это твое, кровное. Если у тебя есть работа, ты должен делать ее хорошо, хотя бы для того, чтобы ни в чем не давать слабины. Он, Ванечка, играет на флейте тридцать пять лет и считается хорошим, очень хорошим музыкантом. Смешные люди — как будто музыка может быть хорошая или плохая. Это — данность, как лес или пища. Сам Ванечка лишен тщеславия или честолюбия. Честолюбие — это тоже пресловутая духовность, только извращенная. А музыку нельзя любить или ненавидеть. Нет, ненавидеть, пожалуй, можно, если она препятствует встрече и поглощению. Желудок такой же орган, как и сердце, с той только разницей, что чаще требует внимания. А флейту Ванечка ненавидит безусловно — она предметна, а значит встречена, но не поглощена, она всегда при нем, она мешает маневру. Она с детства стоит перед глазами, как фотография дальнего родственника, ставшего за много лет ближе и отвратнее, чем мать родная… Что ж, по-волчьи жить — по-волчьи выть. Даже если ты одинокий лис.
Надо уметь общаться на всех уровнях, и не случайно это быдло называет его Ванечкой. Не Ванькой, заметьте, и не Иваном Валерьевичем. Он им нужен. При нем, обходительном, обаятельном, к тому же известном музыканте, они чувствуют себя значительнее. А он, Ванечка, использует их по мере надобности. Встреча и поглощение.
Вот только с этим микробом из администрации ничего не вышло. Слишком уж дремуч и ничтожен. Это прокол — следует выработать технологию обращения с подобными или инструмент, что-то вроде интеллектуального пинцета. Успех не должен быть относительным — это как некачественная пища. Тут надо хорошо подумать — осознанных гадостей людям делать не стоит, это сближает с ними, кроме того, возможны рикошеты.
Перед Кокарихинским болотом на пути Ванечки возникло Колькино стадо. Упругой поступью он пошел напрямик, протискивался между шершавыми боками, почесал за ухом телку, выбрался наконец на открытое пространство и остановился. Перед ним стоял черный бык. Они смотрели друг на друга несколько секунд. Ванечка повел носом и почуял опасность. Бык медленно, не сводя с него глаз, наклонял голову.
— Ничего, Егорыч, ничего, все в порядке, Егорыч, — приговаривал Ванечка, выставив руки, как бы показывая, что он без оружия, и пытался боком пройти мимо. Бык поворачивал голову Ванечке вслед и стал переминаться на передних ногах. Ванечка внезапно сделал рывок, оказался сзади, оскалился, туристическим ботинком ударил изо всех сил быка по гениталиям и побежал. Бык взревел, передние его колени подогнулись, но он тотчас же вскочил и, не оглядываясь, потрусил за стадом.
8.Георгий постучал и, не услышав ответа, вошел в избу. После солнечной зелени комната казалась погруженной в коричневый мрак, пахло чем-то кислым и жирным. С лежанки неохотно поднялся Василий, шаркая, присел к столу.
— Здорово, — отрешенно сказал он.
— Болеешь, — отметил Георгий и выложил на стол пачку ранитидина. — Вот, Шурик прислал.
— Это какой Шурик?
— С телевидения. У него тоже язва.
— А, — сказал Василий и неуверенно добавил: — спасибо.
Это слово казалось ему слишком чувствительным, почти стыдным.
— А что болею, так сам виноват. Я, Егор, выпил этой водки, чтоб не соврать, с Иваньковское водохранилище. Как еще движок держит. Как увижу, так и пью. Даже во сне. И блюю во сне. То есть снится, что блюю. Как поблюешь — всегда легче.
Вошла Маша. В темном мужнином пиджаке она выглядывала, как больная птичка из варежки. Георгий был ей почти ровесником, но она вполне могла сойти за его бабушку.
— Доброго здоровьичка, Егор, — Маша увидела лекарство. — Ой, спасибо вам, я сейчас молочка приготовлю. И творожку…
— Сядь, Маша, — удержал Георгий, — не надо ничего, всё есть.
— Спасибо. А мой-то, видите, совсем помирает. — Она заголосила: — Господи, что ж теперь будет, за что ж ты нас…
Василий закашлялся.
— Прекрати, дура. Устраиваешь тут… репетицию.
— Жрать надо меньше, — спокойно сказала Маша. — А у нас такая беда, Егор, такая беда… — Она опять заплакала.
— То срачка, то пердячка, — буркнул Василий.
— Что еще?
— Нельку знаете, соседку? Курица наша случайно забрела к ней. Что с курицы взять? Разве она понимает? А эта зараза собаку на нее натравила. Напрочь в клочья изодрала. А курица, между прочим, несушка была… Как мы теперь без яичек…
— Тебя послушать, это мне яйца оторвали, — сердился Василий.
— Уж лучше б тебе, — спокойно сказала Маша. — Толку-то… Я, Егор, семьдесят лет живу здесь, с места не сходила, так дал Бог дачников… Извините, дачники тоже разные бывают.
— Ничего, ничего. Ну, хоть заплатила?
— Заплатила… Она, сволочь, двадцать рублей принесла. Это за мою курицу. Да у нее одна ножка Буша, поди, девятнадцать стоит на рынке. Вы мне, говорит, потраву устроили. Ваша курица, говорит, весь китайский лук склевала. Что еще за китайский лук? А я и говорю: «Ростишь китайский лук — вот и поезжай себе в Китай, хакаманда одномандатная!»
Георгий, как на театре, отвернулся и фыркнул в сторону.
— Ничего, Маша, Бог мошенницу накажет. Кстати, дома она?
— Кто?
— Да Нелька же.
— Вот уж я за ней со свечкой не хожу. Помирать будет — воды не подам!
— Будто!
— За молоком, говорю, ко мне не ходи! Я и Славке наказала: не давай этой проститутке молока!
— Послушался?
— Как же! Экономика, говорит, Машка, должна быть экономной, ты в мои дела не лезь, и я в твои не буду. Вот и весь сказ. Тогда, говорю, не давай хоть навоза. У нас ведь как: у кого говно, тот и барин…
— Ладно. — Георгий поднялся. — Пойду я.
— Погоди. А правда, что ты ходишь, побираешься на церковь?
— Правда.
— Что ж молчишь?
— С вас-то что взять?
Маша пошуршала в углу и обернулась:
— Вот. Пятьдесят рублей хватит?
— Хватит, Маша, — сказал Георгий. — Хватит. Еще останется.
В сенях он услышал Машино бормотание:
— Все берут, берут… Хоть бы кто дал.
— Бог отдаст, дура, сказано тебе, — равнодушно ответил Василий.
Нелли выпрямилась над грядкой, поправила выбившиеся из-под косынки бесцветные волосы.
— Здравствуйте, — настороженно поздоровалась она.
Этот беспризорный грузин вот уже несколько лет мелькал на деревне. Вроде бы друг Якова Семеныча, но они редко появлялись вместе. Да и разные они. Этот — видный еще мужчина, важный, но общительный, с развевающимися седыми кудрями. А тот, Яков, — чувырло какое-то, еще шестидесяти нет и ни одного седого волоса, а все равно — дедок, как еще скажешь…
