Гарри Гордон - Пастух своих коров
— Ты что-то напутал, Славка. Речь идет о…
— Ничего я не напутал. Он мне сам сказал. Участок, говорит, в полгектара засажу серебристыми елками. Как в обкоме. Срамота какая…
— Ну, это мы еще посмотрим.
— Что ты посмотришь?
— А то, что участок этот уже за нами.
— За кем это за вами?
— Не знаешь? За Митяем, и за мной, и за Яковом Семенычем.
— Семеныч? Он же еврей!
— Так что?
— А то, что он этот участок и продаст. Тому же Ванечке… Хер, язык не поворачивается так его называть. Ласково. Продаст Семеныч участок, пока вы спать будете.
— Эх, Славка, — улыбнулся Георгий, — послушай, какую я тебе сказку расскажу…
Славка скучал, пока Георгий рассказывал, скучал настолько, что даже не перебивал. Выслушав, вынес приговор:
— Ни хера у вас не получится.
— Почему это! Дело хорошее.
— Потому и не получится. Во-первых — материала нету. Во-вторых, где вы возьмете мастеров? Потом: купола нынче не делают. Секрет утерян. Я сам по радио слышал. И колоколов нет.
Георгий рассмеялся:
— А колокол и не нужен. Это же не церковь, а часовня.
— А без колокола на хера она нужна, — обиделся Славка. — Все равно, если и достанете — разворуют и пропьют. Тот же хохол из Шушпанова. Или Ваучер из Кокарихи. А потом придет мудак с мотоблоком.
— Прямо Апокалипсис какой-то, — развеселился Георгий.
— Пока, не пока, а… дело, может, и хорошее, — неожиданно заключил Славка.
— Слава Богу. Так поможешь?
— Как я помогу? — Славка искренне удивился.
— Денег дай.
— Денег я дам. Только немного. Я их не печатаю.
— Дай сколько можешь.
— Погоди, — Славка встал и, выпрямившись, застыл. Ноздри его затрепетали, как у пойнтера на стойке.
— Пойдем в избу, — сказал он.
В избе он решительно сбросил подушку с кровати. На скомканной серой простыне скупо посверкивала нераспечатанная бутылка «Гжелки».
— Вот, привезли в подарок. Чудная больно. Я такой и не пил. Пусть, думаю, побудет целая, сколько сможет. Ты ее, Жора, возьми — и побереги. Ты человек надежный. А как построите собор — мы ее и выпьем.
— Спасибо, — растрогался Георгий. — Я тебе, Славка, завтра другую принесу. Пей на здоровье.
— Принесешь, не принесешь — это как Бог даст, — солидно рассудил Славка. — А теперь — пойди. Я по хозяйству.
Соседями Славки были Маргаритки, мать и дочь. Они были крупноваты для такого нежного имени, но гармоничны. Обе были учительницами, старшая преподавала в старших классах, младшая — в младших. Изба им досталась крепкая, светилась внутри выскобленными бревнами. В палисаднике покачивались высокие «золотые шары», шевелились гиацинты, мальвы отливали голубой и розовой эмалью.
Маргаритки встретили Георгия на крыльце.
— Привет Маргаритам, — бодро поздоровался Георгий.
— Привет Мастерам, — ответили Маргаритки. — Заходи, Жоржинька, — сказала старшая, — да не разувайся, оботри хорошенько.
— Георгий, а вы действительно князь, как про то бают на деревне?
— Грузины, Маргаритка, все князья, а евреи — и вовсе цари.
— Тогда — вот, — Маргаритка протянула руку для поцелуя.
— И чему вас только в школе учат, — рассмеялся Георгий, целуя руку.
— Жоржик, у нас уха поспевает, — сказала старшая. — Надеюсь, отведаешь с нами?
— Надейся, не надейся — конечно, поем. А что за рыба?
— Красноперка. Ритка с утра наловила. Одиннадцать штук. Правда, мелкая…
— Уха делается так, — Георгий уселся поудобнее. — Сначала, в пустой воде…
— Эх, Жоржик, — на глазах у старшей выступили слезы. — Ты мне рассказываешь. Когда был жив Сережа, вся деревня была в лещах. А теперь — лодка вон вся рассохлась, удочки едва живы, и то потому, что Ритка время от времени пользуется.
— Покажи лодку, — решительно сказал Георгий. — Я займусь.
Перевернутая лодка на заднем дворе утонула в зарослях крапивы и кипрея. Зеленая краска облупилась, пошла клочьями, под ней трескалась голубая, обнажая рыжий грунт. На борту след от белил помогал еще прочесть «Маргарита».
— Давай стамеску, — вздохнул Георгий. — Пакля есть?
— И пакля есть, и краска, и даже битум, — ответили Маргаритки, — только неудобно. Ты ведь куда-то шел…
— Все мы движемся в одном направлении непрестанно. За ухой кое-что расскажу.
Часа полтора Георгий с младшей Маргариткой циклевали лодку, старшая дважды выходила звать их к столу, пока наконец Георгий не отложил инструмент.
— Лиха беда начало. Завтра приду.
— Завтра я уеду, Жоржик, — сказала старшая, — у меня выпускной вечер.
— Жалко. А ты?
— А я остаюсь, — повела глазами Маргаритка.
— …Так вот, дорогие мои, — начал Георгий, похвалив уху, — выходите вы на рассвете. Роса сверкает, жаворонок голос подает, над рекой туман, а на фоне тумана — стройная, как невеста, в резном уборе легкая часовенка с маковкой, окутанной благодатью… А если серьезно — живем мы здесь кто растительной жизнью, кто — скотской, а только не человеческой…
Маргаритки переглянулись.
— Мы вчера только говорили, — сказала старшая, — что хорошо было бы построить посреди деревни пирамиду Голода. А часовня — еще лучше. Там энергетика посильней. Нам, между прочим, домашний доктор прописал посещение храма. От стрессов. И еще, сказал он, полезно ходить в гости. Разумеется, к хорошим людям.
«Хоть так, — грустно подумал Георгий. — Все во благо».
— Рита, найди там, сама знаешь, тысячу рублей, — решительно сказала старшая. — А кто еще дал?
— Да вы первые, — соврал Георгий. — С кого ж еще начинать! Давайте я вам расписку напишу.
— Господь с тобой, Жоржик, какая расписка…
— А теперь — десерт, — объявила младшая. — Чай, кофе, конфеты. Мам, может, по рюмашке?
— Вроде рановато. Ты как, Жоржик?
— Обязательно. Мне ведь сейчас к Ленским идти. А там — не приведи Господь.
— Есть у нас немного коньяка. Правда, «Московский».
— Годится. Лишь бы не грузинский.
— Как патриотично, — засмеялась младшая.
Солнце повернуло к закату, золотило сквозь тюль выскобленные стены. Пустая бутылка из-под коньяка по всем правилам поставлена на пол, отпотевала на столе початая бутылка водки, отбрасывала призрачную тень на блюдце с маслинами. Притихшие Маргаритки, склонясь головами, сидели на кушетке, реял над ними богатый обертонами голос Георгия:
Вот я богохулил,
орал, что Бога нет,
А Бог такую
из пекловых глубин,
Что перед ней гора
заволнуется и дрогнет,
Вывел
и велел — люби!
На Остратовом острове в поисках земляничной поляны Яков Семенович натолкнулся на белый гриб. Он даже вздрогнул от неожиданности. Грибы в этих краях ждут к середине июня, но когда они появляются — первые, подберезовики на тонких ножках, — по деревне проносится легкий шорох: то ли выдох облегчения, то ли вдох предвкушения. Самые завзятые — тот же Ванечка — уходят в лес на рассвете, прочесывают березовые поляны, ковыряют палкой в бору прошлогоднюю хвою, оставляют метки у незнакомых грибниц. Набрав корзину, по деревне проходят с отрешенным видом, скромно прикрыв добычу листиками земляники или луговыми цветами.
Солнце пронизывало папоротник, светилось в хвоще, прочая трава была мелкая и яркая, будто выкрашенная специальной травяной краской.
Гриб стоял высокий, слегка выгнувшись, как молодой олень или как юный прапорщик в лосинах. Яков Семенович обошел его со всех сторон, огляделся, как кошка перед пожиранием пойманной мыши, и бережно, чтоб не повредить грибницу, выкрутил из земли. Ему даже послышалось потрескивание упругих корешков. Он опустился на колени и медленно пополз, аккуратно, как страницы, листая кустики травы. На десятой или одиннадцатой странице обнаружился еще один — маленький, величиной с просфорку. Его Яков Семенович оставил до послезавтра — пусть подрастет, если, конечно, не срежет Ванечка или не раздавит коровье копыто. Остратов остров — любимое место Кольки Терлецкого и его стада.
Появление грибов отвлекло Якова Семеновича от неприятной и почти не решаемой проблемы: братья Окуни из-за реки дали знать, что лодка будет готова через неделю, и намекнули, что держать они ее долго не будут, — подождут пару дней и толкнут за милую душу. Желающих — только скажи.
Дома, в Москве, лежат какие-никакие деньги, но бросить всё и уехать и вспомнить, что существуют забытые чужие люди, и редакции с взаимными неопределенными обязательствами, и, наконец, ненавистный, фальшиво раскрашенный телевизор, не говоря уже о душном метро и копоти в небе… А нырнуть, туда и обратно, не получится — Яков Семенович знал себя хорошо.
За черными липовыми стволами, за коричневыми еловыми мелькали солнечные пятна, чистые и простодушные, как детские голоса. Яков Семенович вышел в редкий березняк. Трава здесь была высокая и запутанная, только возле самых стволов оставались места для произрастания или, по крайней мере, поиска грибов. Белые больше не попадались, попалось несколько подберезовиков, но оказались они не по возрасту рыхлыми. Березняк сменился прохладным бором с треском дятлов и эхом кукушек, в бору было чисто, словно выметено и посыпано серой хвоей. Сосновые корни то и дело перебегали тропинку, далеко краснела пачка от «Мальборо». Яков Семенович выругался и положил ее в корзинку. «Узнать бы, чья, да оторвать что-нибудь», — с досадой подумал он, с досадой же осознавая, что не узнает и, тем более, не оторвет. «Какой сегодня день?» — праздно вспоминал Яков Семенович и похолодел: воскресенье сегодня, катер уйдет в четыре, и до пятницы — выбирайся как хочешь.
