Тоска по окраинам - Сопикова Анастасия Сергеевна

Просто вчера опять был неудачный день. После хороших дней она редко ездит к Шнырю.

– Чем же вы хотите заниматься? – спросил этот профессор, защелкивая портфель.

– Романтизмом Гюго, – моя гордо приподняла подбородок. – Эволюцией метода.

Тяжелый вздох.

– Все хотят заниматься Гюго, – сухо ответил профессор. – Увы. Ничем вам помочь не могу.

Дальше был торг, дальше была тирада про то, что профессор сам выбирает себе дипломантов, и что – увы, еще увы! – дипломами о Гюго он сыт по горло, и темами такими, как у вас, тоже сыт. Где вы раньше учились? Где-где, простите меня?

Они не поняли, но поймут.

Злобно сжав кулачки, она двинулась на чердак, в чертог [6]. Разговорный французский, карточки с рисованными циферблатами, соединяющимися по принципу домино. «Apres-midi, apres-minuit. Dix heures et quatre… quart. Neuf heures moins le quart. Onze heures et demie». [7] Рассказ о своем дне: в восемь я встаю, в десять сижу в холодной аудитории, в двенадцать ем обед, который… который стоит мне два с половиной часа работы в холодном ангаре. Пью гадкий, но согревающий чай из автомата. Химозный чай дешевле горячего шоколада. Я повторяю неправильные глаголы, я дочитываю Уэльбека – как смешно перепуталось расписание, теперь Уэльбека изучают параллельно с романтиками. Валандаюсь во французском языке, потом плаваю в вони маршрутки, скольжу по гололеду до общежития. Вокруг меня сгущаются по кругу огни студенческого городка, это происходит в huit heures et demiе [8]. Противно щелкает дверь, опять забился слив душевой кабины. По моей комнате раскиданы пустые пачки от шоколадного печенья, перегорели все лампочки, кроме одной. Я ложусь согреться, но вместо этого засыпаю в neuf heures du soir [9], и просыпаюсь через два часа, совершенно разбитая, оглушенная внезапной тишиной уснувшего блока.

Они не поняли, но поймут.

В окна лупятся теплые огни других домов – жилых, населенных нормальными семьями. Там есть холодильники, и горячая еда, и кому сходить за продуктами, и кому напомнить про стирку последних чистых носков… Домашние аптечки, домашние котлетки. Ха-ха. Это ощущение, как в больнице, когда вся палата засыпает – один ты корчишься и смотришь в пустой аквариум окон без занавесок, как подопытная рыба жестоких хозяев.

Кстати о хозяевах. В одиннадцать приходит сообщение от Шныря – и вот она уже бежит на последнюю электричку, покидав в меня случайные помады и бритвы. Она не успевает купить билет, но зачем-то бежит, взбираясь по валунам на станции. Машинист высовывается: «Едешь, нет?».

Она кивает, делает рывок – и оказывается прямо в его кабине. Электричка трогается. Впереди расстилается громадная приборная панель, кнопки светятся, словно праздничная гирлянда. Они едут через лес – темный, ночной, опасный… Сигнальные огни разрезают жирную черноту впереди – и каждую минуту ей кажется, что на пути кто-то выскочит, что они кого-то вот-вот собьют. Ей тревожно – поэтому она почти не разговаривает, и машинисту быстро становится скучно. «Погулять едешь?» – спрашивает он. Она кивает. Одноэтажные домики, ели, сиротливые станции, съежившиеся силуэты людей. Я тихо дремлю у нее на коленях – меня укачивает механическое тепло.

Так она оказывается у Шныря. Всё время бежит от тоски, обнимает его тощее тело.

Как назло, ему хочется спать, и он засыпает здоровым, неприлично крепким сном – даже раскрывается от жары, сбрасывает ее руки. Она снова смотрит в окно; во дворе болтается туда-сюда на ветру тонкое деревце с последними листьями. Надо было остаться в общежитии и кое-как потерпеть до утра.

Ехать на пары не хочется всё равно. В три часа у нее начинается смена в лавке. Хорошо бы пообедать, хорошо бы сделать задание, почитать. Эту пару – современную литературную критику – можно и пропустить.

В прошлые выходные Татьяна – та, вторая, сухенькая, как оказалось, младшая сестра Ольги – с порога всучила моей красный кусок пластмассы, весь липкий и страшный.

– Пистолет, – бросила она. – Для ценников. Вот тут выставляешь цифры, делаешь чик и лепишь вот сюда, правый верхний угол. Всё понятно?

Моя обиженно кивнула.

– Вот и хорошо. Бери вон ту полку, снизу, там всё по двести рублей. Закончишь – неси в предбанник и расставляй. Потом ко мне подойдешь.

Татьяна скрылась в подсобке.

Трр-чик-пщщ. Трр-чик-пщщ. Трр-чик-пщщ. Прессик отпечатывает блеклые цифры, оранжевый ценник вылезает, как маленький язычок у змейки, оседает на очередной обложке. Иногда она с недоумением вертит книги – неужели они совсем ничего не стоят, – но продолжает. Кончается лента, съезжают цифры – Татьяна правит их, матерится и снова исчезает в подсобке.

Ко второй сотне книг моя становится похожа на заводную игрушку, даже взгляд у нее стекленеет. И на названия она больше не смотрит, совсем.

Тренькает телефон, громадная трубка у кассы. Татьяна появляется из-за занавески, обтирая руки о карманы узеньких джинсов.

– Книга-Лавка, добрый день! А-а-а, это ты… Как мы? Ну так, нормально.

Татьяна косится на мою, и она начинает бить пистолетом по переплетам еще быстрее.

– Ой, да ты же знаешь, что она первые два часа спит. Ну да. Дала ей книги, в предбанник которые.

Моя возмущенно выдыхает, но ничего не говорит. Не поняли, но поймут. Остаток часа она будет придумывать планы отложенной мести.

После обеда в дверях появляется пара. Маленькая девчушка, точнее, вечная девушка, тридцатилетняя женщина с сеткой первых морщин, но в шапке с помпоном. С ней – такой же вечный студент в слишком длинных джинсах, которые пузырятся на щиколотках. Они движутся в главный зал, и девчушка восхищенно флиртует, скалит кривоватые зубки. Перешептывается со студентиком: «ой, смотри-смотри…».

– Девушка, – поворачивается студентик. – Девушка!

Моя отрывается от компьютера.

– Вы же здесь работаете, да?

Моя пугливо озирается – но и Ольга, и Татьяна, кажется, вышли на крыльцо дымить толстыми папиросами.

– Можете нам подсказать кое-что? Нам нужен Сарковский, Андрей Сарковский.

– Анджей Сапковский, – поправляет моя. – Это который «Ведьмак», да?

– Наверное, – студент разводит длинными рукавами, его тридцатилетка хрюкает невпопад.

«Ведьмак» попал к нам буквально вчера, золотые буквы на темной обложке. Это помню даже я. Она согласно кивает и принимается рыскать на полке. Найдена какая-то часть, может быть, даже нужная. Эти двое не знают, лезут в телефоны – ха-ха! В этом ангаре связь еле ловит. На всякий случай моя начинает высматривать Ольгу за дверью и делать ей знаки рукой – но та ничего не видит.

– А что-то похожее есть у вас?

Моя кивает и сонно бредет вдоль полок. Вот эта есть, вот еще из фантастики пришло. И вот, может, и эта сойдет… Вообще, знаете, мистики больше там, в коридоре, но там, правда, старое, и издания совсем другие, мягкие переплеты…

– Ой, – пищит шапка. – Смотри, «Гарри Поттер» тут весь. Старое издание, смотри-смотри!

– Ага, – живо откликается моя. – С правильным переводом.

Ольга, наконец, возвращается, расстегивает куртку на ходу. Щёки у нее с каждым днем будто краснее и краснее. Она бросает на мою грозный взгляд – шапка перехватывает его и мгновенно считывает, что тут к чему.

– Здравствуйте, – пищит шапка. – А нас заинтересовала тут одна книжка…

Ольга плюхается на стул за кассу и рассеянно кивает. Если за что-то ее можно уважать – так это за то, что она никогда не расшаркивается перед покупателями.

Моя садится за компьютер и продолжает колбать бесконечные таблицы. Справочник водолаза, учебник общей физики и техники. Лекарственные травы юга России, ноты, репродукции Репина, общая теория музыки – серые, затертые корешки с названиями, которые через секунду вылетают из головы.

Еще одно странное свойство Ольги – она никогда не берет книги бесплатно. Ей привозят порой целыми мешками – два мешка, десять, готовы оставить и забыть навсегда. Ольга заглядывает в каждый и обязательно называет цену – а если цены, то есть ценности, нет, то нет и разговора. На помойку за ангаром (мы ходили туда уже раз пять) Ольга скидывает книги с испорченными обложками, не имеющие шанса найти хозяина, открытки, двадцатирублевые романчики, совсем пришедшие в негодность от едких старушечьих слез по просранной жизни. С лицом серийного убийцы Ольга рвет их, ощипывает корешки, раздирает переплет и, если получится, страницы тоже разрывает пополам; целую полку за час превращает в мешок целлюлозной трухи.