Тоска по окраинам - Сопикова Анастасия Сергеевна

Мы иногда гуляли там, вокруг общежития. Мокрый лес, желтый лес, желтый и мокрый лес, лес гниющий… Скоро будет заснеженный. Пару раз видели чьих-то коз – они загораживали дорогу, стояли, глупо уставившись на нее. Блеяли. Бе-е-е-е.

И Шнырь ее такой же. Не разговаривает – блеет. Глаза у него узкие, злые, волосы жесткие и кудрявые, как у барана. Коммуналка эта, его говорок. Химозная вонь, смешанная с еще каким-то запахом, травянистым и пряным. Но почему-то она возвращается сюда вновь и вновь, после каждой ссоры, после своих соплей, размазанных по подушке, и стенаний, и пафосных записей в блокнотик: «Ох, теперь будет новая жизнь!», «Ох, теперь я буду чиста!».

Чиста. Будто понимает, что Шнырь – это грязь.

А потом он звонит ей, или пишет, или приходит куда-то – выманивает, смотрит грустными глазками. И часа через три мы снова тут, и летают по углам колготки, брюки, футболки, трусы. И всё начинается заново, еще на какие-нибудь две недели.

Шнырь приподнимается и нащупывает свою стеклянную трубку, упавшую на пол. Она тоже садится на кровати и озирается по темным углам.

– Так, – говорит он, затягиваясь. – Ну и что у тебя за работа?

– В книжном, – нарочито бесцветно отвечает она. – Букинисте, точнее.

– И что ты там будешь делать? Убираться? Шучу-шучу.

Она скрещивает руки на груди.

– Оценивать. Антиквариат всякий. Заниматься базой, продавать в интернете. Между прочим, там есть и по двести тысяч собрания… если хочешь знать.

Шнырь одобрительно кивает.

– Ну это ты молодец. Сильная женщина и всё такое. И сколько же платят?

Она смущается.

– Немного. Но это скорее так… Для фана. По приколу.

– Ага, – говорит Шнырь. – Можно приехать посмотреть?

От страха у нее даже вытягивается лицо. Я бы хотел рассмеяться, но не умею.

Никакого прикола, тем более фана там нет. С прошлой пятницы мы с ней отработали уже три смены – и я точно знаю: никакого прикола и фана там нет.

В пятницу, когда мы нашли ангар, в наши носы с порога ударил запах старья – старой целлюлозы, тонн древней, измученной типографской краской бумаги. Мы прошли маленький предбанник, утонувший в детективах с мягкими обложками, и оказались в самой книжной лавке. Вопреки первому впечатлению, потолок изнутри выглядел плоским, и было тесно-тесно, будто давило что-то незримое со всех сторон. Давление атмосферы.

Мимо пробежала девушка с птичьим лицом.

– Добрый день, – пробормотала моя, стягивая перчатки. – Я вам звонила…

Но девушка уже унеслась куда-то в темноту угла.

Ангар был разделен на две половины длинной стеной стеллажей. Разница между половинами считывалась мгновенно. Ближняя ко входу была завалена неопрятными коробками, хуже освещена, будто брошена на произвол судьбы. Книжки валялись как попало, цветастыми обложками внутрь, корешками, обрезами – неважно… Вторая же половина, прямо напротив кассы, сияла чистотой (не в последнюю очередь благодаря ярким лампочкам), книги здесь стояли ровно и аккуратно, кое-где на переплетах светились золотые буквы. Поверху тянулась полка, закрытая стеклом, – и что-то совсем ветхое, торжественно-ценное стояло на ней.

Мы прошли вглубь и встали у кассы. Перед ней, в середине «чистого» зала, зачем-то стоял еще один древний компьютер – выпуклый монитор весь обвешан наклейками, на серой мышке обгрызено колесико скроллера. Моя ухмыльнулась – и в этот самый момент вернулась птичья девчушка.

– Добрый день… вечер, – моя важно кивнула. – Я вам звонила… Наверное, вам, да. По объявлению.

Девчушка рассеянно кивнула и вдруг исчезла за кассой. Я пригляделся – справа висела бархатная занавесочка, отгораживая узкую подсобку. Через минуту оттуда вынырнула кудрявая белая голова – а за головой покатые плечи, круглые бёдра, ноги в черных болоньевых брюках и сапогах. Голова доедала дешевый творожок и изучающе рассматривала нас, надвигая золотистую оправу на нос.

– Добрый день… вечер, – снова кивнула моя. – Я по объявлению.

– Ага, – неожиданно громко ответила голова. – Опаздываешь.

И показала сплющенным пальцем куда-то вдаль, в конец зала – будто там были часы.

Моя повернулась.

– Но мне сказали в шесть… И вас так трудно найти, – виновато пролепетала она.

Странно действовала на нас эта голова. Сказать, какое на ней помещалось лицо, сказать, было оно красивым или уродливым, женским даже или мужским, – затруднительно. У головы были круглые голубые глаза под белесыми бровями и смешной сплющенный нос, курносый на кончике. Щёки отдавали ядерной краснотой, но особенно красной была переносица, натертая дужкой очков. Шея, на которой голова помещалась, была укутана в выцветший шарф.

– Покажи-ка мне руки, – зачем-то потребовала голова. Голос у нее был зычный, высокий, простуженный.

Моя покорно протянула свои маленькие ладошки.

– Ты не подходишь, – отрезала голова и скрылась за занавеской.

Моя так и застыла на месте.

– Почему? – крикнула она вслед. – Как вы решили?

– Потому, – донеслось, – что ты белоручка. Испортишь свои куриные лапки.

Моя спрятала руки в карманах. Карманы были теплые, на меху. Через минуту из-за занавески вышли уже двое – птичье лицо и лицо красное.

– Смотри, – голова протянула свои освободившиеся от ванночки с творогом руки. – Видишь?

Ладони у нее были сухие, обветренные. Короткие ногти слоились, все в белых точках и заусенцах. Подушечки пальцев – сплющенные, будто их положили под пресс, как лапки лягушки.

Моя не смогла сдержаться – и поморщилась, передернув плечами. Голову это насмешило.

– Поняла? – уже мягче спросила она. – У тебя будут такие же руки, поняла?

– Почему?

– Потому что когда в день переберешь по килограмму вот этого говна, которое приносят, будешь и не такая. Будешь скрюченная, легкие забьет краска и пыль… Кашель. Молока за вредность здесь не дают, поняла?

Голова повернула ключ и вытащила стопку денег из ящика кассы.

– Холодно тут, сквозит. Будешь простужаться всё время, бегать поссать. Канючить… А у нас туалета здесь нет.

– А куда же вы ходите? – зачем-то спросила моя.

– Туда, – голова показала в сторону входа. – Ногти твои красивенькие обломаются, и поясница заболит – таскать всё это туда-сюда.

Голова послюнявила большой палец и принялась считать купюры, пришептывая: три, шесть, девять, двенадцать, пятнадцать…

Моя намотала шарф обратно и застегнулась. Конечно, пора было прощаться и уходить – с таким-то приемом. Голова собрала деньги обратно в красивую стопку и уложила в целлофановый пакет.

– Как звать-то тебя? – внезапно, не поднимая глаз, спросила она.

– Настя.

– На-а-астя, – протянула голова. – Хорошее имя, Настя. А к нам ты зачем пришла?

Моя развела руками:

– Люблю книги. Учусь на филфаке. Разбираюсь, всё знаю, хочу знать больше, читать хочу…

– Ну и читай себе, – голова наконец оторвалась от денежного ящика. – Дома. К нам ты зачем пришла? Могу тебе скидку сделать, покупай, что надо, и уходи. Нас-с-стя, – издевательски протянула.

Она почему-то выговаривала имя, ее простое русское имя, словно обидное прозвище.

– Ладно, – голова раздраженно мотнулась. – Не делай мне мо́зги. Последний раз спрашиваю – чего пришла? Филфаковка…

Моя ослабила шарф и обреченно вздохнула.

– Мне деньги нужны, – глухо сказала она. – Работа. А книжки я правда люблю.

– Вот так, Настя, лучше. Вот так честнее.

Голова вышла из-за кассы.

– И что, другой работы для юных филфаковок не находится?

– Я не искала, – моя пожала плечами.

– Ну поищи, – почему-то опять разозлилась голова. – Вдруг что найдешь.

Мы явно не поспевали за перепадами ее настроения.

– Приходят тут, лопочат чего-то. Книжки люблю, учусь, читать хочу, пальчики берегу…

Моя снова затянула шарф и вытащила перчатки.

– Ладно, – буркнула она. – Пойду. До свидания.

– Глазами хлопают… Погоди. Куда? – голова округлила и без того круглые глаза злой синевы. – Постой-ка.