Тоска по окраинам - Сопикова Анастасия Сергеевна

Она снова вернулась за кассу, сверилась с каким-то листком.

– Завтра можешь выйти на работу? В двенадцать.

– Могу, – от неожиданности она уронила перчатку прямо на грязные разводы пола.

– О! Ну всё, Настя. Приходи, не вздумай опаздывать.

– Спасибо, – кивнула моя. – Спасибо…

– Ольга. Просто Ольгой зови. Без отчества, поняла меня?

И на следующий день ровно в двенадцать мы были в дверях – разодетые в теплый свитер, колготки, старые джинсы. Нас встретила маленькая женщина с жидким темным каре, чем-то отдаленно, очень смутно напоминавшая Ольгу.

– Ты чего поздно так? Проспала? Мы открываемся в десять, понятно?

Моя обалдело кивнула.

– Переодеться можно там, и возьми мою жилетку. Красную такую. Иначе дуба дашь сразу.

Она показала куда-то за книги, в проход между рядами. Там оказалась еще одна занавесочка, что-то типа склада, ряд одинаковых старых жилеток с запахом порошка. Моя переоделась, то и дело задевая стопки пылившихся тут же книг, – и оставила меня на холодном полу между ними. В тот день я видел немного.

– Годишься ли ты в работу, понимается в первые полчаса, – слушал я голос маленькой женщины. – Давай-ка проверим тебя на уборке. Дуй в зал распродаж, даю тебе двадцать минут.

Уборка маленькой не понравилась – уж не знаю, что моя там наделала. Я слышал тяжелый вздох, и стук переставляемых обложек, и что-то упавшее слышал тоже.

– Ладно, – наконец сказала она. – Допустим. Садись за компьютер. И возьми блокнот какой-нибудь, чтобы записывать.

Моя прошлепала через весь ангар, выпотрошила меня до основания, торопясь, прямо на пол подсобки высыпала. Я успел заметить, как она берёт тетрадь по французской грамматике. C’est ça, c’est cela, c’est très bien [5], девочка.

Я понял, что часть за компьютером была нехитрой. Нужно было брать книжки из коробки, искать их по названию, смотреть, за сколько их продают другие коллекционеры… ставить среднеарифметическое карандашом на форзаце. Точнее, на нахзаце – заднем форзаце, то есть. Так – целую коробку. Потом приходила маленькая, проверяла, что-то зачеркивала, обводила. Книжки вбивались в длиннющую табличку, семь тысяч строк. На втором часу, наверное, рябь идет по глазам.

В три часа в ангар просочилась Ольга.

– Ага! – воскликнула она. – Ну и как она? – обращаясь к маленькой.

– Уборка… не знаю. С компьютером – ничего, справляется.

– Ну, с компьютером все справляются. – Шуршание куртки, скрип стула за кассой. – А вот второй такой, как Светка, нет. Вот гений торгового зала…

– Здравствуйте, – наконец вклинилась моя.

Ольга молча прошлепала в подсобку. Раздеваясь, она ощутимо пнула меня ногой – и тут же выругалась, так, что я почувствовал себя виноватым.

– Нас-с-стя!

Она вынесла меня, держа за ухо в одной руке. Как голову Медузы Горгоны.

– Ты какого хера разбрасываешь свои вещи? Я могла и упасть через него.

– Ой, – моя поднимает глаза от монитора. – А куда же его деть?

– Куда его деть, – передразнила Ольга. Нос у нее покраснел даже больше, чем в прошлый раз. – В жопу вздеть. Туда положи, за кассу. Спиздят что-нибудь, будешь знать…

Моя встала и приняла меня у головы – ладони были холодные, высохшие.

– Настя! – Ольга развернулась. – А ну, стой! Погоди, бери назад его. Как раз…

Она прошлепала за кассу и отсчитала деньги.

– Обед. Иди-ка в «Слоечку» и купи там обедов… Один сырный, один домашний… грибной для Таньки, она придет сегодня. И себе, какой хочешь. Сдачу вернешь… Нет, запиши сначала.

На обороте французской грамматики появились новые строчки.

– Что это – «Слоечка»?

– Она что, не знает? – Ольга обернулась к худосочной. – Так, рисуй карту, значит. Бери рюкзак, деньги – и давай. Не разлей только ничего!

«Слоечка» – домашнее кафе «Слойка» – находилось на последнем этаже торгового центра. Того самого, который мы обходили в первую встречу, напротив метро. У кассы, как назло, толпились парочки, носились – насались, как говорят у нее на родине, – злые дети с пустыми глазами. Мы отстояли очередь, она всё пришептывала: два сырных, грибной, домашний, два сырных, грибной, домашний… Приветливая бурятка, лицо-пузеблинчик, завернула контейнеры в два длинных мешка. Пришлось добавить сто рублей из своих: на последний обед не хватило.

Она закинула меня на спину и взяла, словно две опасные бомбы, по белому громадному пакету в каждую руку. Так, переваливаясь, она пошла к эскалатору – будто уменьшившись в росте и опустив голову, чтобы никто не увидел ее лица.

Но никто бы и так не заметил. На улице стало вдруг темно, пошел мелкий остренький дождь. Люди заторопились, укрываясь в теплом жерле вестибюля метро. Два пакета светились на фоне серого неба, как белый флаг, безоговорочная капитуляция, сдача на милость. На милостыню.

– Вставай, я сделал нам завтрак.

На низком столике валяются два глазированных сырка. Шнырь ставит на него черную кружку, внутри – бежевого цвета, почти как его кожа, растворимый кофе три-в-одном. Он обжигает рот, моя отпивает и морщится, высовывает язык наружу, будто собака, и дышит, обдувает щёки.

– Есть у меня один друг, – Шнырь садится рядом, скрестив по-турецки неприлично худые ноги. – Серега. Работает на Невском, в фирме кофейной, торгует зернами…. Ну и чаем раньше торговал. Ездит на кофейные чемпионаты, там, где с закрытыми глазами надо определять сорта. Даже выиграл один, прикинь?

Она кивает, сонно закрыв глаза. И рот наконец закрыв тоже.

– Ну не спи, ягненочек.

– Ты опять гэкаешь.

– Да не суть, – он раздраженно рвет упаковку сырка. – Короче, пришел Серега как-то ко мне в гости. А у меня только вот это, кофе три-в-одном. Я наливаю ему, значит, полную кружку – стремаюсь при этом ужасно. А он пробует и…

– И бьет тебя по лицу?

– …и говорит: блин, какой же он вкусный!

Шнырь запрокидывает башку и хохочет, будто пытаясь вытолкнуть что-то из горла. Выпирает кадык.

– Короче, есть кофе такой, сякой, колумбийский – а есть вот вкусный кофе. Видишь, как я о тебе забочусь?

Он смотрит на телефон.

– Черт. Котеночек, если ты сейчас не начнешь шевелиться, мы опоздаем. Я бы очень этого не хотел.

Она раздраженно кутается в его халат (болотного цвета, до пят), всовывает ноги в его тапки (больше на семь размеров) и шаркает, подрагивая от холода, в ванную.

Потом они вместе идут к метро. Идут коротким путем, между домами, по улице с красивым названием Коллонтай. «Парниша с улицы Коллонтай» – так она дразнит его иногда. Дома́ тут уродливые донельзя, и посреди них спряталась самая убогая на свете церковка, обшитая виниловым сайдингом. Лужи, строительный магазин, грязная «Пятерочка». Всё – не в человеческий рост, всё – враждебное, мрачное.

Шнырь работает продюсером непонятно чего – и она уверена, что в офисе его опозданий никто не считает. Тем более, что утро сегодня холодное, гадкое (как и предыдущие пять) – и больше всего на свете ей хочется завернуться в одеяло и спать, спать, спать где-нибудь в тепле и сухости. Хо-чу до-мой, хо-чу до-мой. Или хотя бы в общежитие, черт с ним. Съесть жирного мяса в майонезе и завалиться в кровать, не снимая свитер. Проспать бы весь день, до вечера, господи…

Но нельзя. И, сжимаясь от ветра, щуря глаза, она движется к метро, уцепившись за локоть Шныря. Ее вдруг пробирает от нежности к нему, к его скуластому лицу, и второе желание, сразу после сна, – поехать к нему на работу, сидеть там, обнявшись, и потом вернуться сюда же, в его коммуналку, и не разлепляться, гладить костлявую спину, жить в одной шкурке.

Сегодня она не хочет с ним расставаться. Завтра – не вспомнит, кто он такой. Если она не будет видеть Шныря неделю, то с трудом узна́ет его на улице. Таких, как он, толпы – с такими же дымящими палочками, в таких же модных пальтишках, толпы скуластых высоких мальчиков из трущоб. Не гэкает только никто.