Дэвид Гилмор - Что сказал бы Генри Миллер...
Я спросил Джеси, как прошел у него вечер. Да так, ничего особенного, все вроде бы в порядке. Заскочил к приятелю. Вот так. К какому приятелю? Пауза.
— К Дину.
— Что-то раньше ты мне ни про какого Дина не рассказывал.
— Просто кореш один.
Кореш? (Иногда, когда слышишь странные выражения, так и подмывает вызвать полицию.) Сын, очевидно, понял мое состояние по тому, как я на него посмотрел.
— И чем вы там у него занимались?
— Ничего особенного мы не делали. Так, телевизор смотрели. Скучновато было.
В его ответах звучала странная интонация, которая казалась помехой тому, чтобы высветить что-то лишнее на экране радара, чтобы не дать пришпилить на булавку бабочку разговора. По тротуару прошла женщина, лицо которой состарилось до времени.
— Ей бы волосы надо покрасить, — заметил Джеси.
— Мне кажется, с тобой сегодня что-то не то творится, — с тревогой сказал я. — Что ты пил вчера вечером?
— Пива немного.
— А что-нибудь покрепче?
— Да, слегка поддали.
— Что именно?
— Текилу.
— Похмелье после текилы тяжелое, — сочувственно произнеся.
— Это точно.
Мы снова некоторое время молчали. Странный день выдался, словно оцепеневший. Небо все белесое, точно доска обструганная.
— А наркотики в этот вечер текилы тоже присутствовали?
— Нет, — коротко ответил Джеси, как будто к нему это не имело никакого отношения, и добавил: — Да, и наркотики были.
— Какие наркотики, Джеси?
— Мне не хочется тебе врать, понимаешь?
— Понимаю.
Пауза. Нервы на пределе. Потом как удар наотмашь:
— Кокаин.
Женщина со старушечьим лицом прошла обратно, держа в руке небольшой пластиковый пакет с купленной едой.
— Я так себя мерзко чувствую, — признался Джеси. Несколько мгновений мне казалось, что он расплачется.
— Да, после кокаина часто себя чувствуешь отвратительно, — мягко сказал я и положил руку на его худое плечо.
Он быстро распрямился на стуле, как будто его имя выкликнули по списку.
— Да, вот именно. Я себя чувствую отвратительно.
— И где это происходило? У Дина?
— Его зовут не Дин. — Пауза. — Его зовут Чу-чу.
Что это еще за имя такое, черт побери?
— Чем же, интересно, этот Чу-чу себе на жизнь зарабатывает? — полюбопытствовал я.
— Он — белый рэпер.
— Неужели?
— Да. Точно.
— Он работает музыкантом?
— Не совсем.
— Он, значит, наркотой приторговывает?
Снова пауза. Уже распущенные было по домам войска снова встают в строй.
— Я зашел к нему вчера вечером. А у него всегда что-нибудь есть.
— И часто ты к нему так наведываешься?
Джеси устремил взор через окно на улицу.
— Ты бывал у этого Чу-чу раньше?
— Мне сейчас совсем не хочется говорить на эту тему, — сказал сын.
— Мне плевать, хочется тебе сейчас говорить на эту тему или нет. Ты заходил к этому Чу-чу раньше?
— Нет. Честно.
— А кокаином раньше баловался?
— Ну, не так.
— Не так?
— Нет.
Я перевел дыхание и спросил:
— Разве мы с тобой раньше об этом не говорили?
— О коксе?
— Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду, — ответил я.
— Да, знаю.
— Что, если я тебя поймаю на наркоте, все наши договоренности отменяются. И плата за квартиру, и карманные деньги, со всем этим будет покончено. Ты помнишь об этом?
— Да.
— Или ты думаешь, я тогда с тобой шутки шутил?
— Нет, пап, но в одном ты не прав. Ты меня не поймал. Я сам тебе сказал об этом.
На это заявление я сразу не нашелся, что ответить. Через некоторое время я спросил:
— Ты звонил кому-нибудь?
Вопрос Джеси явно удивил.
— Откуда ты знаешь?
— Люди обычно так поступают, когда нанюхиваются кокаина. Они звонят по телефону. А потом всегда об этом жалеют. Кому ты звонил? Ты звонил Ребекке?
— Нет.
— Джеси!
— Я пытался. Ее не было. — Он подался на стуле вперед. — Сколько это еще будет продолжаться?
— Сколько времени ты эту дрянь нюхал?
— Всю ночь. Он все время новую приносил.
Я вошел в дом, из шкафа — из ящика, где лежат носки, — взял таблетку снотворного и вынес ее Джеси со стаканом воды.
— Запомни, — предупредил я, — ты это сделал в первый и последний раз. Повторишь снова, и тебе так худо будет, что мало не покажется.
Я дал сыну таблетку и велел ее проглотить.
— Что это? — Джеси взглянул на меня.
— Пусть тебя это не волнует. — Я подождал, пока он примет таблетку, немного придет в себя и сказал: — Сейчас мы с тобой не будем это обсуждать. Ты понял, что я сказал?
— Да.
Я сидел с ним, пока он совсем не стал засыпать под действием таблетки. От такого сидения у него развязался язык.
— Помнишь, что там говорили в том документальном фильме, «У подножия вулкана»? — проговорил он. — Когда консул рассказывает, как слышит с похмелья, что проходящие у него под окном люди с презрением произносят его имя?
Я сказал, что помню.
— Сегодня утром у меня случилось то же самое, — продолжал он. — Сразу как проснулся. Ты не думаешь, что я кончу так же, как тот парень?
— Нет. Сейчас не время это пережевывать.
Через некоторое время Джеси пошел к себе наверх. Я проводил его и на пороге в комнату сказал:
— Когда проснешься, настроение у тебя будет подавленное.
— Ясно. Ты злишься на меня?
— Да. Очень.
На следующий день с утра я слонялся по дому — места себе не находил. Джеси спустился вниз, когда уже начало темнеть. Он был голоден как волк. Мы заказали еду в «Суисс Шале»[40]. Когда с ней было покончено, Джеси стер жир с губ, с пальцев и рухнул на кушетку.
— Я вчера наговорил здесь тебе всяких глупостей, — сказал он и тут же продолжил, как будто ему доставляли удовольствия те мучения, которые он при этом испытывал. — Мне там некоторое время казалось, что я стал рок-звездой. — Он застонал. — У тебя когда-нибудь такое случалось?
Я не ответил. Мне было ясно, что ему хотелось привлечь меня на свою сторону, превратив в соучастника. Но мне было не до игр.
— Когда я ушел от Чу-чу, уже светало, — продолжал Джеси. — У него все завалено коробками из-под пиццы, квартира у него вся загажена, уж извини, вся в дерьме, настоящая помойка. Я взглянул там на себя в зеркало. Знаешь, в чем я был? У меня на голове была повязана дурацкая бандана. — Он на секунду задумался, потом проговорил: — Только маме не говори, ладно?
— У меня, Джеси, от твоей матери секретов нет. Если ты мне о чем-то говоришь, я рассказываю об этом ей.
Он воспринял эту новость спокойно, слегка кивнув головой. Не удивился ей и не стал противиться. Не знаю, о чем он тогда думал. Может быть, вспоминал, что наплел мне вчера вечером, какие позы нелепые принимал, делал какие-то пустые жесты, которые лучше было бы оставить при себе. Но мне хотелось как-то утешить сына, помочь ему выбросить из головы воспоминания о коробках из-под пиццы, загаженных квартирах и все те мерзкие мысли, которые он передумал о самом себе, когда на рассвете возвращался на метро домой, а все вокруг него чувствовали в себе после пробуждения новые свежие силы, нужные им для наступавшего дня. Мне хотелось вывернуть Джеси наизнанку и промыть все его нутро теплой водой.
Но насколько хорошо он чувствовал себя там, подумал я, этот мальчик, ходящий вразвалку. Разве я могу себе представить, на что, действительно, похожи комнаты в том доме? Мне кажется, я могу это себе вообразить, но иногда, прислушиваясь к тону Джеси, когда он разговаривает по телефону внизу, мне слышится в его голосе какая-то отчужденность, резкость, иногда даже грубость, и я себя спрашиваю: он это или не он? Или это поза у него такая? А может быть, поза — то лицо, которое он обращает ко мне! Кем был тот парень, нанюхавшийся кокаина в той загаженной квартире, которому казалось в наркотическом бреду, что он рок-звезда? А этого парня я когда-нибудь видел?
— Я хочу тебе кое-что показать, — сказал я и подошел к телевизору.
Совсем слабым голосом, таким слабым, что, кажется, он уже сам по себе просит избавить его хозяина от неприятностей, голосом, в котором криком кричит боязнь того, что первый встречный ударит его по лицу, Джеси произнес:
— Пап, мне кажется, я сейчас не в состоянии ничего смотреть.
— Я знаю, сейчас тебе не до этого. Поэтому я тебе покажу только одну сцену. Из итальянского фильма. Любимого фильма моей матери. Она все время слушала музыку из этого фильма, когда мы уезжали на лето за город. Я возвращался с причала, слышал эту музыку, доносившуюся из нашего домика, и знал заранее, что мама сидит на обтянутой сеткой от комаров веранде, потягивает джин с тоником и слушает эти записи. Я всегда думаю о ней, когда слышу эту музыку. И всегда мне становится теплее на душе — уж не знаю почему. Должно быть, у нас тогда хорошее лето выдалось.
