Дэвид Гилмор - Что сказал бы Генри Миллер...
В любом случае, мне хочется показать тебе самую последнюю сцену из этого фильма. Мне кажется, ты сразу поймешь почему. Этот парень, герой фильма — его играет Марчелло Мастроянни — пил, блудил и ночь за ночью изгаживал себе жизнь. Действие картины кончается при восходе солнца на пляже, где зритель видит и некоторых других гостей той попойки, с которой он туда пришел. Ты мне напомнил об этом, рассказав о коробках из-под пиццы, валявшихся по всей квартире этого Чу-чу. Вот здесь он с перепоя на пляже в том же самом костюме, в котором был на вечеринке, он слышит, как его зовет девушка. Он смотрит на нее, видит ее, но не слышит, что она говорит. Она так прекрасна, так чиста, она как воплощение моря на восходе солнца в безоблачный день, может быть, она даже как-то несет в себе его детство. Мне хочется, чтобы ты посмотрел эту сцену, но помни: этот парень, который только тем и занимается, что тусуется на вечеринках, уже миновал апогей жизни, он уже катится под гору и знает об этом. И девушка на пляже тоже об этом знает. Но твоя жизнь сейчас только начинается, она еще вся впереди, и от тебя зависит, какой она станет.
Я поставил сыну «Сладкую жизнь» Федерико Феллини, прокрутил фильм до последней сцены, где Мастроянни идет по песку, а девушка что-то ему кричит, стоя в воде в пятидесяти ярдах от него. Он пожимает плечами и делает жест руками, означающий, что не слышит ее слов. Потом он уходит прочь — его ждут приятели. Он машет девушке рукой в знак прощания, делает он это как-то скованно, у него даже пальцы немного сжаты. Словно рука у него отсохла. Словно он сам весь усох. Девушка смотрит, как он уходит прочь; она все еще улыбается — сначала по-доброму, с пониманием, но потом улыбка ее становится жесткой. Кажется, она говорит: ну, что ж, если ты так хочешь, пусть будет по-твоему. И тут она очень медленно оборачивается и пристально смотрит прямо в камеру, как будто взгляд ее спрашивает зрителя: а как твоя жизнь сложилась?
— Единственное, что я тебе хочу сказать о кокаине, — произнес я, — после него дело всегда кончается именно этим.
На следующее утро мы посмотрели «Эту замечательную жизнь». Я знал, что сначала картина его взбесила — слишком импульсивная манера игры актеров, ее фальшь, восхитительная самоуверенность Джеймса Стюарта. От всего этого Джеси мутило. Особенно в таком состоянии, когда он видел мир — как мы это называли в его возрасте? — как что-то вроде «стартовой площадки для космических сделок».
Но когда экран погаснет и во тьму уйдет Джеймс Стюарт (он там как главный возмутитель спокойствия, как человек, способный выплеснуть другому в лицо содержание бокала на годовщине свадьбы ваших родителей), Джеси сам вопреки себе поймет, в чем там дело. Ему надо знать, чем это кончается, ему это надо знать ради себя самого, потому что к тому времени история на экране станет его собственной историей. Да разве могут кого-нибудь — даже подавленного парнишку, страдающего от похмелья после текилы и кокаина, — оставить безучастным заключительные кадры фильма?
Джеси нашел себе работу мойщика посуды в ресторане на авеню Сент-Клер, в том самом районе, где прошло мое детство. Это место он получил благодаря младшему повару, высокому краснощекому пареньку. Какому-то Джеку. «Рэперу». (Казалось, все, с кем Джеси общается, ничем, кроме рэпа, не увлекаются.) Я до сих пор не знаю его фамилию, но иногда после вечерней смены он вместе с Джеси заходил к нам в китайский квартал. Из подвала тогда скороговоркой доносился неразборчивый речитатив — это ребята так изображали крутых рэперов. Отрывочные слова никчемных стишков (по большей части у кого-то заимствованных) были до противного грубыми и вульгарными. Но ведь надо же, мне кажется, с чего-то начинать. Исполнять «Я хочу держать тебя за руку»[41] им не имеет никакого смысла.
Я никак не думал, что Джеси проработает на мытье посуды больше четырех дней. Un plongeur.[42] Не скажу, что он легко пасовал перед жизненными трудностями или был чем-то похож на маменькиного сынка, но у меня просто в голове не укладывалось, что он моет посуду в ресторане. Ниже этой должности в иерархии ресторанных работ ничего не бывает, потому что восемь часов в день надо тереть сальные тарелки и подгоревшие кастрюли со сковородками. Я просто не мог себе представить, как мой сын утром просыпается, одевается, едет в ресторан на метро и до полуночи этим занимается.
Но, как часто бывает с собственными детьми, я снова ошибался. Вам кажется, что вы знаете их лучше, чем кто бы то ни было другой, потому что вы видели, как все эти годы они поднимались с постели и сходили вниз по ступенькам, вы укрывали их по ночам, когда они скидывали с себя во сне одеяло, видели их печальными, счастливыми, беззаботными, беспокойными, — но это еще не значит, что вы их знаете. По крайней мере, у них всегда за душой найдется что-то, о чем вы даже не подозревали.
Примерно через шесть недель случилось то, во что мне трудно было поверить: как-то днем Джеси проснулся, пошатываясь, протопал в присущей ему пеликанистой манере на кухню и радостно заявил:
— Меня повысили в должности.
Как выяснилось, Джек перешел в другой ресторан, и Джеси перевели на место его приятеля. Мне сразу стало как-то спокойнее за сына. Трудно сказать почему. Может быть, просто потому, что, когда подпирало, он мог справиться с самой паршивой работой и даже добиться в ней успеха. (В отличие от его отца.)
Пришла зима, ранние сумерки заволакивали окна теменью. Посреди ночи я заметил, как соседние крыши пудрит легкий снежок. Дома становились похожими на посыпанную сахарной пудрой выпечку в витрине кондитерской. Если после полуночи припозднившийся пешеход проходил мимо подвальных окошек моего дома, до него должны были доноситься сердитые голоса двух долговязых парней, которые днем работали поварятами, а по ночам превращались в рэперов, пересыпавших речь ругательствами детей, выросших в гетто, колющихся героином, грабящих магазины, торгующих оружием. Как будто папочки у них наркотой торгуют, а мамочки — шлюхи, на которых пробу ставить негде. Прекрасный портрет счастливого детства! (Отец Джека как обращенный ревностный христианин регулярно ходит в церковь.)
С того места, где я стоял у лестницы, ведущей в подвал (в принципе, не собираясь подслушивать), я не мог не заметить, что доносившиеся снизу звуки стали — как бы это лучше выразить? — звучать убедительнее. Джеси и Джек как-то умудрились добиться нужного эффекта, эти неуклюжие мальчишки в своей обвисающей одежде. Господи, подумал я, может быть, у сына есть талант?
Как-то в ясную морозную ночь из подвала вдруг стали раздаваться звуки, в которых звучал восторг. Громкая музыка, резкие голоса. «Растленная ностальгия» (так они стали себя теперь называть) дерзкой струей рвалась из тесного подвала бейсбольными кепками, банданами, приспущенными штанами, солнечными очками и свитерами с капюшонами. Два никчемных неудачника впервые вступили на путь, ведущий на подмостки.
Можно мне было как-то к ним присоседиться?
Шанса не было. Ни одного даже самого занюханного шанса не было.
Они куда-то намылились, Джеси прошел мимо меня, запрокинув голову немного назад, как, бывает, делают чернокожие ребята, выясняя отношения с полицейскими в Лос-Анджелесе.
Вскоре, видимо, у них состоялось еще одно выступление, а потом еще несколько в грязных клубах с низкими потолками, где табачный дым стоял коромыслом.
— Как тебе нравятся наши стихи? — однажды спросил меня Джеси. — Я знаю, ты слушал, когда мы пели.
Я ждал от него этого вопроса уже несколько недель. Мне осталось только закрыть глаза (образно выражаясь) и броситься со скалы в омут.
— Мне кажется, они отличные. (Надо полить цветок и сохранить для себя Т. С. Элиота.)
— Правда? — Взгляд карих глаз сына недоверчиво блуждал по моему лицу.
— Можно мне тебе кое-что предложить? — спросил я.
Физиономия Джеси подозрительно омрачилась. Дальше надо двигаться осмотрительно. О таких вещах люди помнят — и пишут об этом — пятьдесят лет спустя.
— Может быть, — посоветовал я, — тебе лучше писать о чем-то, что тебе ближе по жизни?
— О чем, например?
Я сделал вид, что на минуту задумался. (Эту сцену я уже отрепетировал.)
— О том, например, что ты глубоко прочувствовал.
— Что именно ты имеешь в виду?
— Ну, например, Ребекку Нг.
— Что?
— Напиши о Ребекке.
— Ну, пап.
Эти слова он произнес таким тоном, словно обращался к поддавшему дядюшке, который хочет взять единственную в семье машину, чтобы погонять на ней по пустынным ночным улицам.
— Ты ведь знаешь, Джеси, что по этому поводу говорил Генри Миллер. Если хочешь избавиться от женщины, преврати ее в литературу.
По прошествии двух недель я снова что-то делал неподалеку от лестницы, ведущей в подвал, и услышал, как Джеси и Джек обсуждали, куда идти выступать в тот вечер. Речь шла о ночном представлении (вместе с полудюжиной других номеров) в той дыре, куда лет тридцать назад я ходил снимать девочек.
