Дэвид Гилмор - Что сказал бы Генри Миллер...
Обзор книги Дэвид Гилмор - Что сказал бы Генри Миллер...
Дэвид Гилмор
Что сказал бы Генри Миллер…
ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА
Пару лет назад мой сын заглянул ко мне как-то днем заморить червячка. Обычно мы так встречаемся с ним раз или два в неделю. Задача вести его по жизни — или, по крайней мере, думать, что я этим занимаюсь, — уже давно передо мной не стоит, как и его следование моим пожеланиям. Ему уже перевалило за двадцать. Теперь мы обычно просто рады возможности поговорить друг с другом. Мы с ним вовсе не друзья; мы — отец с сыном. Это немного разные вещи, но так оно и должно быть.
Так вот, когда мы с ним на кухне обедали, он спросил меня, о чем я тогда писал. Я сказал, что работаю над книгой о том, как пережить разрыв отношений с женщиной, и в общих чертах рассказал ему о своей задумке. Он вежливо выслушал меня, потом заметил:
— Это жуткая мысль, пап. У тебя ведь все книги об этом, да?
Если удается дожить до такого дня, когда дети начинают тебя критиковать, становится немного не по себе. Плохого в этом ничего нет, но это немного странно.
— О чем же, тебе кажется, мне надо тогда писать? — спросил я его.
Он немножко подумал, положил бутерброд на тарелку и произнес:
— Почему бы тебе не написать книжку о тех трех годах, когда после того, как я бросил школу, мы смотрели с тобой кино? Отличное это было время. И назвать бы ты ее мог, знаешь как? Сейчас, погоди… Назови ее «Киноклуб».
Как вы понимаете, мы с сыном поменялись ролями. Теперь он высказывает мне свои пожелания, и, если мне хватает сообразительности, я им следую. На этот раз я поступил именно так.
Дэвид Гилмор Торонто, октябрь 2008 г.~
Посвящается Патрику Крину
Мне ничего не известно об образовании, кроме одного: самая большая и самая существенная трудность, известная людям, по-видимому, связана с тем, как воспитывать детей и как им давать образование.
— МИШЕЛЬ ДЕ МОНТЕНЬГЛАВА 1
КАК-ТО НА ДНЯХ Я ПРИТОРМОЗИЛ НА КРАСНОМ СИГНАЛЕ СВЕТОФОРА и увидел, что мой сын выходит из кинотеатра. Рядом с ним шла его новая подружка. Кончиками пальцев она держала его за рукав куртки и что-то нашептывала ему на ухо. Я не разглядел, какую они там смотрели картину, — яркую вывеску над входом в здание скрывала густая крона раскидистого дерева. В тот момент я вдруг поймал себя на том, что почти с болезненной тоской вспоминаю те три года, что мы провели вдвоем — только сын и я, — просматривая фильмы, беседуя на крыльце; это было волшебное время, которого отцу обычно так не хватает в жизни уже почти взрослого ребенка. Сейчас я вижусь с ним реже, чем тогда (так это и должно быть), но то время было просто замечательное. Для нас двоих те годы стали большой удачей.
Когда я сам был мальчишкой, мне казалось, что есть такое место, куда попадают плохие ребята, когда их выгоняют из школы. Оно должно было находиться где-то за краем земли, как кладбище слонов, только там полным-полно тоненьких белых мальчишечьих косточек. Вот почему, я уверен, меня до сих пор мучают ночные кошмары, когда снится, как я готовлюсь к сдаче экзамена по физике, как судорожно, с нарастающей тревогой листаю страницы учебника, где речь идет о векторах и параболах, потому что никогда раньше обо всей этой галиматье я вообще не имел никакого представления!
Тридцать пять лет спустя, когда оценки моего сына в девятом классе стали неуклонно ухудшаться, а в десятом он вообще скатился в категорию неуспевающих, я испытал нечто похожее на двойной ужас. Во-первых, потому что это происходило на самом деле, а во-вторых, из-за тех воспоминаний, которые так прочно засели у меня в памяти. Я поменялся жильем с Мэгги, моей бывшей половиной («Мальчику надо жить с мужчиной», — сказала она мне). Я переехал к ней в дом, а она — в мой лофт[1], слишком маленький, чтобы там мог постоянно обитать тяжело ступавший парень под два метра ростом. Мэгги все это затеяла, подумал я тогда, чтобы его домашние задания вместо нее делал я.
Но это не помогло. Каждый вечер я неизменно задавал своему сыну Джеси вопрос:
— Это все, что тебе задали на дом?
И он с неизменным энтузиазмом мне отвечал:
— Да, пап, это все!
Когда в то лето Джеси на неделю уехал к матери, в его спальне я нашел около сотни разных домашних заданий, которые он рассовывал по всем щелям, куда их только можно было спрятать. Получалось вроде бы, что школа делала из него жуликоватого врунишку.
Я поговорил с Мэгги, и мы послали его в частную школу, из которой иногда по утрам нам звонила смущенная секретарша и спрашивала:
— Где ваш сын?
К концу дня, откуда ни возьмись, на крыльце появлялся мой долговязый отпрыск. Где он шлялся? Может быть, тусовался с рэперами в каком-нибудь торговом центре на окраине или еще в какой-то дыре, но только не в школе. Получая от нас такой нагоняй, что мало не покажется, он искренне каялся, несколько дней вел себя вполне прилично, потом все начинало крутиться по новой.
Джеси был простодушным парнишкой, очень гордым, казалось, он просто не в состоянии заниматься тем, что ему не по душе, причем пересилить себя он не мог, даже если осознавал, какими будут последствия. А последствия эти иногда просто поражали. От его табелей успеваемости взвыть можно было, утешением не могли служить даже отзывы преподавателей. Люди к Джеси относились по-доброму, причем все, с кем бы он ни сталкивался, — даже полицейские, которые задержали его за то, что он краской из баллончика бомбил стены школы, где учился раньше. (Его опознали соседи, скептически настроенные в отношении граффити.) Высадив Джеси около дома из машины, страж порядка сказал:
— Если бы, парень, я был на твоем месте, мне бы в голову не пришло нарушать закон. Ты просто не создан для этого.
В конце концов, как-то днем, когда я пытался втолковывать ему латынь, мне показалось странным, что у него нет никаких записей, никаких учебников, вообще ничего, кроме смятого клочка бумаги с несколькими нацарапанными на нем предложениями о римских консулах, которые ему надо было перевести. Помню, как Джеси сидел напротив меня за столом, понурив голову, этот подросток с белым лицом, не тронутым загаром, на котором даже малейшее огорчение проявлялось так же явственно, как если бы он с силой хлопнул дверью. Было воскресенье — день, который ненавидят все подростки, потому что выходные кончаются, домашняя работа не сделана, город кажется серым, как океан в пасмурный день, ветер гоняет по улицам опавшую листву, в тумане маячит понедельник.
По прошествии нескольких минут я спросил Джеси:
— Где твои записи, сын?
— Я оставил их в школе.
Языки давались ему легко, он понимал их внутреннюю логику, их изучение не должно было бы создавать для него никаких проблем (к тому же у него было ухо актера). Но когда я видел, как Джеси мается над учебником, становилось ясно, что он понятия не имеет, с какого бока подступаться к тому, что там написано.
— Я никак в толк не возьму, почему ты не принес свои записи домой, — пожал я плечами. — Без них ведь работать гораздо труднее.
Джеси уловил в моем тоне нотки раздражения, начал нервничать, и мне самому от этого стало тошно. Он меня боялся. Мне это было невмоготу. Я никак не мог понять, нормально это в отношениях между отцом и сыном, или я сам с присущей мне несдержанностью и врожденным нетерпением был источником его тревоги.
— Ладно, — вздохнул я, — не бери в голову. Все равно мы с этим совладаем. Мне нравится латынь.
— Тебе латынь нравится? — с энтузиазмом спросил Джеси (энтузиазм в тот моменту него вызывало все, что не имело прямого отношения к его записям).
Некоторое время я наблюдал за пишущим сыном, смотрел на его пальцы с желтыми пятнами от никотина, сжимавшие ручку. Почерку него был отвратительный.
— Пап, а как бы ты стал ловить и похищать сабинянку? — полюбопытствовал Джеси.
— Я тебе потом как-нибудь расскажу.
Пауза.
— А «шлем» это глагол? — снова спросил он.
Так это и тянулось, пока тени уходящего дня скользили по выложенным плиткой кухонным стенам. Кончик ручки покачивался над пластиковой столешницей. Постепенно мне стало казаться, и это было очень странное ощущение, будто в комнате тихо звучал какой-то слабый звук. Откуда он доносился? Его издавал Джеси? Что бы это могло быть? Я всмотрелся в сына. Это был звук щемящей тоски, сомнений здесь быть не могло, точнее, гнетущей скуки, производимый каждой клеткой его тела, убежденного в совершенной нелепости стоявшей перед ним задачи. По какой-то неведомой мне причине в течение этих нескольких секунд у меня было такое чувство, что все это происходит в моем собственном существе.
Надо же, подумал я, вот так и проходит его день в школе. Совладать с этим просто невозможно. Внезапно, с очевидностью того, что дважды два — четыре, до меня дошло, что битву за школу мы проиграли.
