Дэвид Гилмор - Что сказал бы Генри Миллер...
— Ты так думаешь?
— Она ведь не дурочка, Джеси. Она прекрасно знает, что тебе надо. И именно этого ты от нее не получишь.
— Мне только хочется слышать ее голос.
— Я в этом сомневаюсь, — сказал я и вдруг увидел столько горя в чертах лица сына, в обессиленной опустошенности всего его тела, что мягко добавил: — Мне кажется, ты пожалеешь, если закрутишь с Ребеккой все по новой. Ты уже почти дошел до предела.
— До какого предела?
— Того, который надо преодолеть, чтобы выбросить ее из головы.
— Нет, я еще и близко к нему не подошел.
— Ты уже гораздо ближе к нему, чем тебе кажется.
— Откуда ты знаешь? Мне совсем не хочется быть грубым, папа, но как ты можешь это знать?
— Потому что у меня самого так было три миллиона раз, вот откуда, — резко ответил я.
— Я никогда не смогу через это перешагнуть, — проговорил Джеси, оставаясь во власти своей печали.
Я кожей чувствовал, что, как пот маленькими каплями, источаю раздражение, и не потому, что сын задавал мне эти вопросы, а потому, что он был несчастлив, а я ничего не мог сделать, совсем ничего не мог сделать, чтобы ему стало хоть немного легче. И потому я злился на него, как будто мне хотелось ударить ребенка, который споткнулся, упал и разбил себе колено. Джеси бросил в мою сторону один из тех взглядов, которые запали мне в память со времени его детства, беспокойный и огорченный взгляд, как бы говоривший: ну вот, он снова на меня злится.
— Знаешь, — сказал я, прочистив горло, — это сродни тому, когда человек пытается бросить курить. Месяц проходит, он напивается и думает: «Какого черта я это делаю?» Где-то на половине второй выкуренной сигареты он вспоминает, почему решил завязать с курением. Но теперь он снова курит. И выкуривает еще десять тысяч сигарет, прежде чем вернуться к тому же, с чего когда-то начал, решив бросить курить.
Джеси как-то неловко, застенчиво, даже нежно положил руку мне на плечо и произнес:
— Я, пап, тоже не могу бросить курить.
ГЛАВА 10
СПУСТЯ НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ я ужинал с Мэгги — загодя приехал на велосипеде к ней домой, в греческий квартал. Но после ужина, после выпитого вина мне не хотелось ехать обратно в город через мост на велосипеде, выписывая спьяну на дороге кренделя, поэтому вместе с велосипедом я потащился домой на метро.
Дорога домой много времени не занимала — всего минут десять — пятнадцать, но мне приходилось проделывать этот путь так часто, что он казался мне очень медленным, и я досадовал на себя за то, что не взял с собой никакой книги. Я смотрел на собственное отражение в оконном стекле, на входивших и выходивших пассажиров, на пролетавшие мимо стены туннелей и вдруг увидел… Кого бы вы думали? Полу Мурс, которая сидела с другой от меня стороны прохода через пять или шесть человек. Уж не знаю, сколько времени она там сидела, — я не заметил, когда она вошла. Некоторое время я пристально разглядывал ее профиль, остренький нос, выдающийся вперед подбородок. (Кто-то сказал мне, что она уладила проблемы с зубами.) Волосы у Полы теперь были длиннее, но в общем она почти не изменилась, осталась такой же, какой была, когда сказала мне те жуткие слова: «Я склоняюсь к мысли о том, что не люблю тебя…» Что за фраза такая корявая! Как она только умудрилась найти такие слова?
Примерно шесть месяцев, может быть, около года, точно уже не помню, я ощущал отсутствие Полы как острую зубную боль. У меня с ней посреди ночи случались такие интимные моменты, мы о таких вещах говорили, такое друг с другом вытворяли… а теперь оба сидели в одном вагоне метро, и сказать нам друг другу было нечего. Будь я моложе, мне бы такая ситуация, наверное, показалась трагичной, а теперь я воспринимал это — как бы выразиться точнее? — как будничную прозу жизни. Ничего в этом не было фантастического, ничего печального, обидного или праздничного, все было по-деловому обыденно. Магия встреч и расставаний с людьми, возникающими в вашей жизни и исчезающими из нее, на деле оказывается вовсе не такой таинственной, как могло бы показаться на первый взгляд. (Людям ведь надо куда-то уходить.)
И как мне объяснить это Джеси (какая-то индианка встала и вышла на станции Броадвью), как мне помочь ему пережить несколько следующих месяцев, может быть, год, перед тем, как он проснется однажды утром и вместо того, чтобы думать об утрате Ребекки (чувствовать эту зубную боль), зевнет, заложит руки за голову и подумает: «Сегодня надо сделать еще один ключ от дома. Ведь нельзя же жить, когда у тебя только один ключ, так и на неприятность можно нарваться». Совершенно банальная мысль, несущая с собой освобождение («Не забыл ли я закрыть окна на первом этаже?»), как будто прошла боль от ожога, и даже память об этой боли почти стерлась, так что уже не помнишь, даже пальцем показать не можешь, где именно так долго было больно, из-за чего весь сыр-бор разгорелся или кто и что делал с ее телом («Это же надо! Смотри-ка, соседи у себя новую березу сажают»).
Как будто вдруг оборвалась якорная цепь (и не можешь точно вспомнить, где ты был и что делал), и внезапно замечаешь, что мысли твои вдруг снова стали твоим достоянием. И кровать больше не пустая, а просто твоя — твое место, где ты можешь спать, читать газету или… Господи, так что же я собирался сегодня сделать? Ах да, ключ мне надо сделать от входной двери! Точно.
Как мне добиться, чтобы Джеси дошел до такого состояния?
Бросив взгляд на соседних пассажиров (со своего места поднялась молодая женщина, которая ела картофельные чипсы из пакетика), я заметил, что Полы в вагоне уже нет. Она вышла на предыдущей остановке. Не без доли удивления я понял, что на некоторое время вообще забыл о ее существовании — мы вместе миновали темные туннели, когда наши мысли были заняты чем-то другим. Что мы — причем я был уверен, что это относится и к ней, — уже привыкли с безразличием относиться к присутствию друг друга, и уже через пять минут наши мысли снова занимали обычные будничные дела. Как могло так случиться? Почему? Странно. Пожалуй, именно это слово здесь самое правильное. Но даже эта мысль пеня почти тут же перестала занимать. Уже когда я шел по платформе, катя велосипед, мне вдруг бросилось в глаза, что у той девушки с картофельными чипсами на зубах были ортодонтические скобки. Она ела с открытым ртом.
Как-то раз Джеси проснулся до полудня, и я решил отметить это событие просмотром фильма «Доктор Ноу» — первой картины о Джеймсе Бонде. Я попробовал объяснить сыну тот восторг, который вызвали фильмы о Бонде, впервые вышедшие на экраны в середине 1960-х годов. Они тогда казались на удивление цивилизованными, изысканными, но отнюдь не целомудренными. Когда зритель очень молод, кинокартины порой оказывают на него своеобразное действие — он воспринимает зрительные образы более непосредственно, чем взрослые. И относится к ним так, как в более зрелом возрасте уже относиться не может.
Когда я теперь хожу в кино, мне кажется, я обращаю внимание на массу разных вещей: на мужчину, который о чем-то говорит с женой через несколько рядов от меня; на кого-то, кто доел воздушную кукурузу, смял пакет и выбросил его в проход. Я слежу за тем, как отредактирован текст диалогов, подмечаю недостатки и ошибки посредственных актеров. Иногда, когда показывают сцену со многими статистами, я задаю себе вопрос о том, все ли они настоящие актеры, нравится ли им быть статистами или их гложет зависть к тем, кто играет ведущие роли? Так, в самом начале «Доктора Ноу» в сцене, происходящей в центре связи, играет молодая девушка. Она говорит там всего пару предложений, и больше я ни в одной роли ее никогда не видел. Я спрашиваю себя о том, что происходит потом со всеми этими статистами в массовках, участвующими в съемках приемов и балов, — как потом складывается их жизнь? Или они перестают сниматься и меняют профессию?
Такие вопросы, такие мысли отвлекают меня от фильма. В былые времена можно было рядом со мной стрелять из пистолета, но даже это не нарушило бы напряженного внимания, с которым я следил за разворачивавшимися передо мной на экране событиями. Я возвращаюсь к старым фильмам не просто, чтобы снова их посмотреть, а в надежде на то, что ко мне вернется то же чувство, с которым я смотрел их когда-то в первый раз. (Это касается не только кино, это относится ко всей моей жизни.)
Джеси поднялся на нетвердых ногах по ступеням крыльца. На дворе снова стоял ноябрь, еще несколько дней — и моему сыну исполнится восемнадцать лет. Как же так получается? У меня возникло такое ощущение, что мы празднуем его день рождения каждые четыре месяца, как будто время подгоняет меня большой метлой к могиле.
Я спросил Джеси, как прошел у него вечер. Да так, ничего особенного, все вроде бы в порядке. Заскочил к приятелю. Вот так. К какому приятелю? Пауза.