Герман Кох - Ужин
И что тогда? Тогда Клэр подсела бы ко мне на диван, взяла бы мои руки в свои ладони или положила бы руку мне на лоб, как бы проверяя, нет ли у меня температуры. Я знал, что дверь в нормальный мир открыта настежь. Клэр снова спросила бы меня, что случилось, и я бы снова рассеял ее озабоченность и тревогу, спокойно отвечая на ее вопросы. Нет, я просто замечтался. О чем? Сам уже не помню. Да ладно тебе, знаешь, сколько ты здесь уже лежишь, с газетой на животе? Полтора часа, а то и два! Я думал о саде: может, нам построить в саду домик? Паул… Да? Ты же не мечтал о саде все полтора часа? Нет, конечно нет, может, только последние четверть часа. А до этого?
В тот воскресный вечер, через неделю после встречи со школьным психологом, я впервые смотрел на наш сад тайных, душащих меня мыслей. Я слышал, как Клэр возится на кухне. По радио передавали незнакомую мне песню, в которой без конца повторялись слова «мой цветочек». Клэр тихонько подпевала.
— Что ты смеешься? — спросила она, чуть позже войдя в комнату с двумя кружками кофе.
— Просто так, — ответил я.
— Просто так? Ты бы посмотрел на себя. Ну прямо новообращенный христианин. Сама радость!
Я взглянул на нее и почувствовал тепло, приятное тепло, тепло пухового одеяла.
— Послушай… — сказал я, но вдруг замялся.
Я хотел заговорить о втором ребенке. В последние несколько месяцев мы не касались этой темы. Я подумал о разнице в возрасте наших детей, которая в лучшем случае составит почти пять лет. Сейчас или никогда. Но внутренний голос внушил мне, что сегодня не самый подходящий момент для подобного разговора, может, через пару дней, но не в воскресенье, в день, когда начали действовать лекарства.
— Я подумал, а не поставить ли нам в саду маленький домик, — сказал я.
33
Задним числом можно утверждать, что в то воскресенье я пережил некий апогей. А потом быстро привык к своему новому состоянию без двойного дна. Жизнь стала более ровной, менее яркой и как бы смазанной. Как на вечеринке, где все говорят и жестикулируют, но непонятно, что произносит каждый в отдельности. Жизнь без взлетов и падений. Что-то исчезло. Для людей, потерявших обоняние или вкус, самая изысканная еда на свете кажется пресной. Так иногда и я воспринимал свою новую жизнь как тарелку теплой еды, стынущей на столе. Я знал, что мне нужно есть, иначе я умру, но аппетита у меня не было.
Спустя несколько недель я предпринял последнюю попытку вернуть эйфорию того воскресного дня. Мишел только что уснул. Мы с Клэр лежали на диване и смотрели передачу о приговоренных к смерти американцах. У нас был широкий диван, и, чуть потеснившись, мы помещались на нем вдвоем.
— Я тут подумал, — сказал я. — Когда у нас родится второй ребенок, Мишелу исполнится уже пять.
— Да, я тоже об этом думала, — согласилась Клэр. — Это и в самом деле неудачная идея. Надо радоваться тому, что есть.
Я ощутил тепло своей жены и слегка сжал ее плечо. Я припомнил беседу со школьным психологом.
«У тебя брали анализ околоплодной жидкости?»
Я мог бы спросить это самым беспечным тоном. Жаль только, что я не мог заглянуть ей при этом в глаза. А может, и к лучшему.
А потом я подумал о нашем счастье. О нашей счастливой семье. Которой следует радоваться тому, что есть.
— Давай съездим куда-нибудь на выходные? — предложил я. — Арендуем домик на природе, например. Все втроем.
34
И что потом? Потом Клэр заболела. Клэр, в жизни не хворавшая, не единого дня не пролежавшая с гриппом в постели, очутилась в больнице. Да так внезапно, что мы не успели толком подготовиться. Утром она почувствовала недомогание, но все равно вышла из дома. Поцеловав меня на прощание в губы, она вскочила на велосипед и уехала. Когда я увидел ее днем, она уже была подключена к капельнице, а у изголовья ее больничной койки пищал монитор. Она попыталась улыбнуться, но это явно стоило ей огромных сил. Хирург пожелал переговорить со мной с глазу на глаз.
Я не буду распространяться здесь о том, что именно случилось с Клэр, это личное, я считаю. Это никого не касается, если она захочет, пусть сама и расскажет. Ограничусь лишь тем фактом, что болезнь эта не была смертельной, во всяком случае в самом начале об этом и речи не шло. Любимая тема знакомых, родственников, друзей и коллег. «Это не смертельно?» — спрашивали они по телефону. Приглушенным голосом, в котором сквозила жажда сенсации, — когда люди получают возможность приблизиться к смерти на безопасное для себя расстояние, они ее не упускают. Помню, как меня распирало желание утвердительно ответить на этот их вопрос: «Да, это смертельно». И услышать тишину на другом конце провода.
Не вдаваясь в подробности о настигшем Клэр недуге, приведу вкратце лишь наш разговор с хирургом, с серьезным выражением лица остановившим меня в коридоре.
— Это не шутка, — прокомментировал он, сделав паузу, чтобы дать мне время переварить новость. — Вот так один день может перевернуть всю жизнь. Но мы делаем все возможное.
Последнюю фразу он произнес чуть ли не радостным тоном, диссонирующим с его лицом.
А дальше? А дальше все покатилось по наклонной. То есть буквально все. За первой операцией последовала вторая, за второй — третья. Изголовье кровати обросло мониторами, а тело Клэр — шлангами. Мониторы и шланги держали ее на плаву, но хирург окончательно утратил свой позитивный настрой. Впрочем, он по-прежнему заверял меня, что они делают все возможное, хотя Клэр тем временем похудела почти на двадцать килограммов и уже не могла без посторонней помощи даже приподняться с подушек.
Я был рад, что Мишел не видел ее в таком состоянии. В самом начале я бодро предложил ему навестить маму в больнице, но он сделал вид, что не услышал меня. В тот день, когда его мать не вернулась домой, я старался не слишком нагнетать ситуацию, упирая в основном на ее неординарность, чуть ли не праздничность. Мы поужинали в кафе для простых людей (ребрышки с картофелем фри были в то время любимым блюдом Мишела), и я рассказал ему о том, что случилось. Кое-что я опустил — прежде всего мой собственный страх. После ужина мы взяли напрокат фильм, я разрешил Мишелу лечь спать позже обычного, хотя на следующее утро ему надо было на занятия (он уже учился в подготовительной группе начальной школы).
— А мама придет? — спросил он, когда я поцеловал его на ночь.
— Я не буду закрывать дверь, — ответил я. — Я еще немного посмотрю телевизор, если что, позови меня.
В тот вечер я никому не позвонил. На этом настояла Клэр.
— Без паники, — сказала она. — Может, все обойдется и через пару дней я снова буду дома.
К тому времени я уже переговорил с хирургом в коридоре.
— О’кей, — сказал я. — Никакой паники.
На следующий день после уроков Мишел больше не спрашивал о маме. Он попросил меня снять боковые колесики с его велосипеда. Несколько месяцев назад мы уже попробовали их убрать, но Мишел тут же, петляя из стороны в сторону, врезался в ограду около сквера.
— Уверен? — спросил я.
На дворе был приятный майский денек. Мишел, как заправский гонщик, легко доехал до угла и обратно. Приближаясь ко мне, он отпустил руль и поднял руки.
— Они уже завтра хотят оперировать, — сказала Клэр в тот вечер. — Но что именно они собираются делать? Они рассказали тебе что-нибудь, чего я не знаю?
— Мишел попросил меня сегодня снять боковые колеса с его велосипеда, — сказал я.
Клэр прикрыла глаза, голова утонула в подушках, будто стала тяжелее обычного.
— Как он? — тихо спросила она. — Сильно скучает?
— Он хотел тебя навестить, — соврал я. — Но я подумал, что лучше ненадолго отложить вашу встречу.
В какой больнице лежала Клэр, я умолчу. Во всяком случае, близко от дома, я доезжал туда на велосипеде, а в плохую погоду за десять минут на машине. Во время моих посещений Мишел оставался у соседки, у которой тоже были дети; иногда приходила няня, пятнадцатилетняя девочка, живущая через две улицы от нас. У меня нет желания подробно описывать плачевное состояние дел в этой больнице, но всем, кто дорожит жизнью, своей или своих близких, я настоятельно не рекомендую когда-либо там оказаться. Вот такой передо мной выбор: с одной стороны, никого не касается, в какой больнице лежала Клэр, а с другой — я заклинаю всех держаться подальше от этого лечебного заведения.
— Ты еще справляешься? — спросила Клэр после второй или третьей операции. Ее голос звучал так тихо, что я практически должен был прильнуть ухом к ее губам, чтобы разобрать этот шепот. — Может, тебе нужна помощь?
При слове «помощь» меня передернуло. Нет, я не нуждаюсь в помощи, я прекрасно — к своему удивлению — справляюсь сам. Мишел вовремя являлся в школу, с почищенными зубами и в чистой одежде. Более или менее чистой — я не столь критично, как Клэр, относился к нескольким пятнам на его брюках. Но ведь я был отцом, а не матерью, я никогда не старался быть для Мишела «отцом и матерью в одном лице», чем бравировал как-то по телевизору один чокнутый родитель мужского пола в свитере собственной вязки. Я был занят по горло, но в положительном смысле слова. Мне совсем не хотелось, чтобы посторонние, пусть и из добрых побуждений, взяли бы на себя часть моих обязанностей, желая оставить мне больше свободного времени. А на что оно мне? Я как раз таки был счастлив оттого, что каждая минута была наполнена содержанием. Иногда по вечерам я сидел с пивом на кухне, Мишел уже спал, гудела стиральная машина, на столе лежала нераскрытая газета, и тогда вдруг я испытывал неописуемое чувство легкости — если бы в тот момент кто-нибудь на меня дунул, я бы наверняка поднялся в воздух, к потолку, как пушинка из подушки. То было состояние, сравнимое с невесомостью, я намеренно не употребляю здесь такие слова, как счастье или блаженство. Я слышал, как родители друзей Мишела вздыхали, что в конце длинного, напряженного дня им требуется время лично для себя. И это волшебное время наступает, когда дети укладываются в постель, ни минутой раньше. Я же наслаждался каждым мгновением, проведенным с Мишелом. По возвращении домой из школы я спрашивал Мишела, чем ему намазать бутерброд. К его приходу холодильник уже был забит всем необходимым. Я следил за собой и, уходя из дома, всегда смотрелся в зеркало: старался не появляться на людях неопрятно одетым, небритым и нечесаным. На меня не оборачивались в супермаркете: я не был разведенным отцом, от которого несло спиртным, отцом-неумехой. Для Мишела в отсутствие мамы все должно оставаться по-старому. Ежедневно горячий ужин — для начала. Но и в прочих аспектах жизни нашей временно недоукомлектованной семьи не должно возникать ничего неожиданного. Обычно я не бреюсь каждый день, мне не мешает щетина, да и Клэр не возражает. Однако в те недели без Клэр я брился каждое утро. Я считал, что мой сын вправе сидеть за столом с чисто выбритым и свежепахнущим отцом. Такой ухоженный отцовский вид не наведет его на мрачные мысли, во всяком случае не заставит усомниться в том, что наша неполная семья — это ненадолго. Нет, внешне я держался безукоризненно, я по-прежнему был одной третью нашей троицы, другая треть которой временно (временно! временно! временно!) лежала в больнице; я был пилотом пассажирского самолета, один из трех двигателей которого вышел из строя: повода для паники нет, вынужденной посадки не требуется, у пилота за плечами тысячи налетанных часов, он справится с управлением и доберется до пункта назначения.
