Герман Кох - Ужин
— Вы поставили ей двойку, и, когда она спросила почему, вы сказали…
— Двойка была абсолютно справедливой, — перебил его я. — А работа — халтурной. Работы такого качества лучше вообще мне не сдавать.
Директор улыбнулся, но какой-то жиденькой, кислой улыбкой.
— Должен признаться, что качество меня тоже не очень впечатлило, но речь о другом. О…
— Помимо Второй мировой войны я рассказываю им о послевоенной истории, — снова прервал его я. — Корея, Вьетнам, Кувейт, Ближний Восток, Израиль, Шестидневная война, Четвертая арабо-израильская война, Палестина. Все это мы проходим на уроках. И после этого я получаю работу о государстве Израиль, где собирают апельсины и в сандалиях танцуют у костра. Про жизнерадостный народ и прочий бред про пустыню, где сейчас снова зацвели цветы. В то время как там ежедневно погибают люди и взрываются автобусы. Куда это годится?
— Она пришла ко мне в слезах, Паул.
— Я бы тоже заплакал, если бы накропал такой вздор.
Директор поднял на меня глаза. Я уловил в его лице нечто, чего не замечал раньше: нечто отстраненное или, вернее, ничего не выражающее, вроде его костюма в елочку. Он снова откинулся на спинку кресла, еще глубже, чем в первый раз.
«Он отдаляется, — подумал я. — Не отдаляется, — поправил я сам себя, — а прощается».
— Паул, таких вещей не говорят пятнадцатилетним девочкам, — сказал он.
Теперь отстраненные нотки звучали и в его голосе. Он не вступал со мной в дискуссию, он сообщал мне свое мнение. Уверен, что, спроси я его в тот момент, почему нельзя говорить таких вещей, он бы ответил: «Потому что нельзя».
Я подумал о девочке. О ее милом, но чересчур веселом лице. Веселом без повода. То был бесполый оптимизм — такой же, как в ее полуторастраничной работе на тему сбора апельсинов.
— Это лексикон футбольных фанатов, а не школьных преподавателей, — продолжил директор.
Не важно, что именно я сказал той девочке. Это имеет лишь косвенное отношение к делу. Иногда с языка срываются слова, о которых потом мы, вероятно, сожалеем. Или нет, не сожалеем. Мы рубим сплеча, а собеседники проносят наши слова через всю свою жизнь.
В мыслях снова всплыл образ девочки. Когда я выступил со своей речью, ее радостное лицо треснуло, как ваза. Или как стекло — от чересчур мощного звука.
Я посмотрел на директора и почувствовал, как моя рука сжалась в кулак. Непроизвольно. Мне больше не хотелось продолжать этот разговор. Наши мнения бесповоротно разошлись. Между нами зияла пропасть. Я смотрел на директора и представлял, как мой сжатый кулак вот-вот врежется в его серую физиономию. Костяшками прямо под нос, во впадину меж ду ноздрями и верхней губой. Как сломаются зубы, потечет кровь и моя точка зрения наконец станет ясна. Но я сомневался, разрешится ли на этом наш спор. Вовсе не обязательно ограничиваться одним ударом, я мог бы как следует отделать это ничего не выражающее лицо. По правде говоря, мое положение уже давно пошатнулось. С самого первого дня, когда я переступил порог этой школы, мое положение стало зыбким. Оставалось лишь ждать. Все мои преподавательские часы были не чем иным, как отсрочкой.
Вопрос заключался в том, стоит вмазать директору или нет. Превратив его таким образом в жертву. Предмет всеобщего сочувствия. Я подумал об учениках, которые столпятся у окна, когда за ним приедет машина «скорой помощи». А она приедет, на тумаки я не поскуплюсь. Ученикам станет жаль его.
— Паул? — сказал директор, меняя позу в кресле.
Он что-то почувствовал. Он почувствовал запах жареного. Он готовился отразить первый удар.
А что, если «скорая» не успеет? Не включит сирену, например, подумал я про себя. Я глубоко вдохнул и медленно выдохнул. Нужно было срочно на что-то решаться, иначе поезд уйдет. Я мог бы его убить. Собственноручно. Грязная работенка, это правда, но не хуже потрошения дичи. Индейки, поправил я себя. Я знал, что у него жена и уже взрослые дети. Возможно, я окажу им услугу. Вполне возможно, что им тоже уже приелась эта постная рожа. На похоронах они будут горевать, но потом, уже на поминках, облегчение возобладает.
— Паул?
Я посмотрел на директора и улыбнулся.
— Можно задать вам еще один личный вопрос? — спросил он. — Может… У вас дома все в порядке?
Дома. Я продолжал улыбаться, в то же время думая о Мишеле. Мишелу было почти четыре. За убийство в Голландии дадут лет восемь, рассчитал я. Ерунда. За хорошее поведение и добросовестный труд в тюремном саду можно уже лет через пять выйти на свободу. Тогда Мишелу исполнится девять.
— Как дела у вашей жены… У Карлы?
У Клэр, мысленно исправил я директора. Ее зовут Клэр.
— Отлично, — ответил я.
— А у детей? Тоже?
У детей. Даже этого не мог запомнить, болван! Конечно, все про всех знать нереально. Вся школа знала, что учительница французского живет с подругой. Потому что это не укладывалось в стереотипные рамки. Но остальные? Остальные вполне укладывались. Имели мужа-жену-детей. Или одного ребенка. Мишел катается на четырехколесном велосипеде. Если я угожу за решетку, то пропущу момент, когда он захочет снять боковые колеса.
— Замечательно, — сказал я. — Иногда вдруг с удивлением замечаешь, как же быстро они вырастают.
Директор водрузил локти на стол и сцепил пальцы, даже не подозревая, что секунду назад был на волосок от гибели.
Ради Мишела. Ради Мишела я не стану распускать руки.
— Паул. Я знаю, что вам, наверное, будет неприятно это слышать. Но я все-таки скажу. Я рекомендую вам встретиться с Ван Диреном. Школьным психологом. И потом взять длительный отпуск. Чтобы прийти в себя. Думаю, вам это необходимо. Нам всем в какой-то момент приходится брать тайм-аут.
Я чувствовал себя на удивление спокойно. Спокойно и устало. Никакого насилия не предвидится. Буря, в ожидании которой официанты в кафе заносят внутрь стулья, убирают навесы, прошла стороной. В глубине души нам жаль. Ведь гораздо интереснее увидеть, как ветер срывает крыши с домов, выворачивает деревья и поднимает их в воздух. В фильмах о торнадо, ураганах и цунами есть что-то умиротворяющее. Это, разумеется, ужасно, мы все научились считать это ужасным, но мир без катастроф и насилия (природного и человеческого) был бы невыносим.
Сейчас директор, целый и невредимый, вернется домой. Вечером сядет ужинать со своей женой и детьми. Своей безликостью он заполнит стул, который еще минуту назад рисковал остаться пустым. Никому не придется звонить в «Скорую» или в морг.
Вообще-то я знал это с самого начала. С того момента, когда он спросил о моей семье. Как дела дома? Обычно такие вопросы задают, когда хотят от тебя избавиться. Кому какое дело до моей семьи? Сродни вопросу: «Было вкусно?» Хотя на самом деле всем до лампочки.
Директор справедливо изумился, когда я без лишних пререканий согласился встретиться со школьным психологом. И обрадовался. Нет, я не позволю просто так меня выгнать. Я поднялся, давая понять, что сказать мне больше нечего.
У двери я протянул ему руку. И он ее пожал. Он пожал руку, которая могла бы перевернуть его жизнь или попросту ее оборвать.
— Я рад, что… — Он не закончил предложения. — Передайте наилучшие пожелания… вашей жене.
— Карле, — сказал я.
31
Через несколько дней я отправился на прием к школьному психологу. Господину Ван Дирену. Дома я рассказал все как есть. Я предупредил Клэр, что в ближайшее время буду меньше работать. Что психолог прописал мне транквилизаторы. Сразу после первой беседы, длившейся от силы полчаса.
— Кроме того, — сказал я Клэр, — он посоветовал мне носить солнцезащитные очки.
— Солнцезащитные очки?
— Он сказал, что я слишком впечатлителен и что очки будут приглушать внешние раздражители.
Я утаил лишь малую толику правды. Что защитило меня от откровенной лжи.
Психолог упомянул фамилию немецкого невролога. В честь которого назвали открытый им синдром.
— Можно подключить терапию, — серьезно посмотрев на меня, сказал Ван Дирен, — но проблема гнездится на уровне нейронов. Как правило, с помощью умело подобранных лекарств вполне удается удерживать заболевание под контролем.
Потом он поинтересовался, есть ли у меня родственники с похожими жалобами или симптомами. Я подумал о своих родителях, о бабушках и дедушках. Прошелся по бесконечному списку дядей и теть, двоюродных братьев и сестер, стараясь не забывать при этом слова Ван Дирена: данный синдром часто протекает бессимптомно, так что большинство людей функционируют в нормальном режиме, в крайнем случае слегка замыкаясь в себе, а в компаниях они либо задают тон беседе, либо молчат.
Я покачал головой. Я никого не мог припомнить.
— Вы спрашиваете про моих родственников, — сказал я. — Значит, этот недуг передается по наследству?
