Так говорила женщина - Каффка Маргит

— Я хочу покоя! — задыхаясь, воскликнула Душа...

Она все отчетливее слышала легкий, глухой шум — мягкий, успокаивающий звук, который будто издавали серебряные подковы златокрылых мотыльков, запряженных в карету; на лету они пропахали туман. Все сны и воспоминания рухнули в никуда. Душа уже и не чувствовала, как вокруг движутся волны большого черного потока.

— Сейчас придет Ничто! — подумала она.

И вновь все сжалось и рассеялось перед ее взором. Она увидела широкое весеннее поле, купающееся в лучах света, на цветущем разнотравье полуденное солнце разбросало сияющие пятна. Среди цветов ясноглазый мальчишка, тяжело дыша, гонял разноцветный мяч.

Незнакомый ребенок! Душа уже не узнавала себя, как не узнавала ни цветов, ни яркого света, ни мяча. — Чей это луг? — мелькнул в голове смутный обрывок мысли. — И кому принадлежит этот белый замок?

Время и пространство уже разошлись — и исчезли все прочие прекрасные иллюзии прежней жизни — цельность предметов и цвет образов. Все сущее рассыпалось порванной ниткой жемчуга и испарилось в небытии. Не осталось даже мыслей — лишь некое чувство; не хватило бы и на вздох.

— Ах, как же хорошо!..

И жизнь затрепетала в последний раз: Душа заглянула в самое себя. Там, глубоко внутри — на месте так и не познанных тайн — родилось, с муками и надрывным плачем, неясное содрогание. Поначалу тихое, как только расцветающий бутон, — затем все более сильное — наконец неистовое. То был каскад свирепых, бурных водоворотов, который в эти последние мгновения рывками пробивался на поверхность с яростной мощью. Они изверглись из нее, оставив после себя безжизненные развалины; и Душа опустела. — Ведь то были угнетенные — рабы, скованные цепью. Имя им — рано излитые чувства, мертворожденные идеи и томление духа. И позабытое внутри, погребенное заживо рыдание, и все потревоженные сны, что оборвались на середине, и песни, которые никогда не нашли себе слов. То, что никогда не свершилось, хотя должно было свершиться, и все крылатые фразы — которые не прозвучали. Все они освободились и обрели форму. Они жили...

— Где же Душа? Куда она ушла?

А Души уже нигде не было. Она больше не лежала в лодке и не качалась на черных волнах. Она стала с ними одним целым. Одним целым с сумрачным мягким туманом и мерным, темным колыханием волн.

В это время вокруг катафалка зажигали восковые свечи.

Человек-никогда

И по сей день, бывает, вижу его во сне. Так же смутно, как и в детстве, в восемь лет, и у меня все так же перехватывает дыхание. Мне снится загадочный полумрак, темный вход в глубокий подвал с откосом изогнутого аркой свода, который едва освещает тусклый, рассеянный солнечный свет, проникающий из-под двери.

В подвал этот можно было заглянуть через замочную скважину. Туннель, навечно закрытый, фантастически глубокий, был прорыт в склоне замкового холма; от стен, облицованных бутовой кладкой, тянуло запахом плесени и веяло жуткой пещерной прохладой. Даже в метре от двери можно было разглядеть разве что пустое пространство и голую стену. Рассказывали, что внизу хранилось хозяйское вино, а ключ был у управляющего поместьем, — но это была неправда. Ходили слухи, что подземелье уходит далеко под холм; однажды несколько жителей деревни спустились туда и бродили по коридорам около часа, но пустились наутек, когда неведомая сила задула их факелы. Вот и все, что мне было известно о подвале замка.

А снаружи солнце сияло над склоном холма, фиалки синели в траншеях между насыпями, из каменных развалин доносилось пение птиц. Во дворе замка, на верхушке полуобвалившегося позорного столба, тоже находилось ласточкино гнездо: маленькие птички облюбовали широкое ржавое железное кольцо, к которому в былые времена приковывали узников.

Я заглядывала в подвал через замочную скважину, а вокруг теснилась целая банда взъерошенных малышей со светлыми, как лен, волосами; лучи весеннего солнца трогательно играли на прядях. Это был наш королевский двор — мой и Марики — прусачишки с кулачок, несколько Лиз, Агнет, Поли, Лени, Гансов да Сепов, которые всюду следовали за нами, «приходскими барышнями», с раболепной верностью. И сейчас вижу их как наяву — как они кружком обступили меня, самую старшую и самую мудрую из них, вижу обращенные ко мне доверчивые, серьезные, взволнованные и глупые личики ребятишек.

— А правда, что там кто-то живет?

— Да, — ответила я с полной уверенностью.

— А он не выйдет оттуда?

— Нет, не выйдет — никогда.

— «Никогда» — heisst er [21] — «Никогда»!

Я взглянула на них. Думаю, они не поняли венгерского слова; немного поразмыслив, я повторила:

— Никогда! Верно, так его и зовут. Его имя — Чело-век-Никогда.

И снова приникла к замочной скважине. Ух! До меня долетело прохладное затхлое дуновение, и я увидела странную, затянутую паутиной тень, которая пронеслась по стене погреба. Я в страхе отшатнулась.

— Ребята, — прошептала я, — нам нужно поскорее уходить отсюда. Человек-Никогда не любит, когда здесь громко разговаривают, и он рассердился, потому что услыхал свое имя. Но завтра мы его задобрим.

— Он рассердился! — с ужасом прошептали все Лизы, Агнеты, Гансы и Сепы.

И легкие детские ножки бесшумно понеслись вниз по склону холма, поросшему мягкой травой, до самого тракта. Но и там вновь повисло тягостное, беспокойное молчание — может быть, потому, что я ничего не говорила, продолжая в задумчивости шагать по дороге. На повороте я подозвала ребят и вполголоса сообщила:

— Послушайте! Мы кое-что предпримем, чтобы Чело-век-Никогда не сердился, — а то будет беда. Делайте, что я скажу.

— Что же?

— Завтра утром принесите что-нибудь из дома — что найдете. Сгодится и кусочек хлеба, и кукольное платье, и красная бумажка, и свечка, которую ваши мамы зажигают на роратную мессу [22]. Все, что можно. Мы дружно пойдем к нему и подарим эти вещи, и тогда он не будет сердиться.

— Ну и здорово же будет! — воскликнули они с воодушевлением, как и всегда, когда я придумывала новую игру.

Все они явились на следующий день и с трепетом, волнением, в полной тишине выложили добычу. Я принесла половинку рогалика, поданного к утреннему кофе, Марика — моточек розовых ниток; кто-то притащил шкурки от сала, Ганс добыл заячью лапку, а Лени — отколотую ручку синей плошки. Она была самой красивой. Я сложила дары в игрушечную коляску Марики, полную фиалок, и мы, галдя, потащили все это добро вверх по склону, до самого погреба. Там я встала перед дверью, приникла к замочной скважине и начала долго, пытливо вглядываться в темноту, стараясь внушить ощущение тайны остальным, а затем медленно повернулась к толпе.

— Сядьте на корточки и опустите головы!

Они повиновались. Затем я стала по одному брать в руки наши подношения и, низко наклоняясь, просовывать их в щель под железной дверью. То ли ступени лестницы, ведущей в погреб, были разобраны, то ли первая ступенька находилась значительно ниже порога — это уж одному богу ведомо, — но половинка рогалика исчезла с громким стуком. За ней последовали заячья лапка, осколок стекла и все остальное. Я снова повернулась к детям.

— Громко повторяйте то, что я произнесу. Но оставайтесь сидеть на корточках; а Марика пусть возьмет в руки несколько фиалок и ударит ими по засову столько раз, сколько мы произнесем волшебные слова.

После этого я воскликнула:

— Додолама! Бабурика! Антомеда! Хелгораба!

Моя паства, запинаясь, пробормотала эти слова вслед за мной с должным благоговением, а затем мы торжественно покинули это священное место, взволнованные и исполненные глубокого впечатления.