Так говорила женщина - Каффка Маргит

— Все так! И питался я духом святым.

— Так все и должно было случиться, меня все это ничуть не удивило. Сестра ваша, однако, могла бы быть повежливее и перестать на меня наговаривать.

— Викторин! Клянусь, я ничего не знал об этом. Когда твой старший брат рассказал мне, я готов был провалиться сквозь землю. Но я был тогда в отчаянной ситуации.

— Как вы позволяете так себе говорить! — воскликнула женщина, сделав ударение на вежливом обращении.

— Вы правы. Прошу прощения.

— Не стоит винить судьбу. Слухи не причинили мне вреда, как видите, я вышла замуж.

— Да, а как это случилось, Викши? Никогда не думал...

— Очень просто. Тем летом я остановилась у дядюшки-священника, и вокруг меня вились секретарь нотариуса, судья и аптекарь. Но я не только поэтому вышла за аптекаря. Не из-за двух других, он отличался от всех остальных.

— В Пеште многие ухаживали за вами на журфиксах у тетки.

— Никто из них не попросил моей руки. В то время я вела себя очень эксцентрично. Но в деревне вновь стала приличной девушкой, и мужу со мной, можно сказать, повезло. Сын у меня настоящий красавец, ему два года уже, самый милый возраст.

Женщина со странной, нервной настойчивостью вновь и вновь говорила про сына. Словно в попытке обезопасить себя, она говорила только о ребенке и стремилась выглядеть степенной и простой провинциальной дамой.

Получалось неважно.

— Знаете, Викши, о чем я думаю, — перебил мужчина, до этого слушавший собеседницу совершенно рассеянно. — Я вспоминаю квартиру вашей тетки. Как сейчас вижу маленький зеленый диван, швейную машинку в эркере, где впервые, помните... Я так любил ту комнату, не гостиную, а именно ту каморку, пахнущую яблочной кожурой, где тикали настенные часы. Стол на витых ножках все твердил: «Вам готовлю угощенье!» — словно в сказке, старинные севрские чашки смеялись и кивали в буфете. Как бы хотелось еще раз заглянуть туда, да-да, зайдем туда, прямо сейчас.

Было в его голосе что-то из прошлого, и женщина на секунду закрыла глаза в предательском, весеннем упоении.

— Господи, боже! — прошептала она, — вот так, совершенно случайно, — и ее бледная кожа на мгновение стала еще прозрачнее.

Они направились по привычному маршруту и в исступлении, не осознавая, что делают, прошли по нему до конца. На берегу Дуная налетел порыв ветра.

— Поднимите воротник, Викши.

Женщина покорно укуталась в мягкий мех и улыбнулась. И они еще долго шли вместе, как раньше.

Лишь дойдя до тихой, фешенебельной улочки в центре города, до узкого проулка, где жила тетка, оба вдруг взглянули друг на друга удивленно и испуганно.

Квартира тетки, пять окон на втором этаже утопают в огнях, свет трамвая отразился от открытой балконной двери и осветил каменные перила. Сверху доносились звуки фортепиано, за дрожащими занавесками виднелись стройные тени.

— Ваша тетка все еще устраивает приемы?

— Подросли четыре младшие сестры, — шепотом объяснила женщина.

В печальном молчании добрели до ворот. Мужчина с беспокойством в голосе спросил:

— Мы же не будем подниматься?

Они стояли на пороге, и женщиной овладела трезвое спокойствие.

— Я поднимусь, Габор, но вам туда нельзя. Знаю, в таком виде вы бы не пошли, но не приходите, даже если переоденетесь. Совсем забыла сказать, тетушка поменяла всю мебель, из комнатки, где когда-то пахло яблоками, сделали еще одну гостиную. Для девушек. У сестер есть очень богатые подруги. Да и вообще тетушка очень изменилась, я изменилась, вы тоже. Так будет лучше...

— Когда вы опять приедете в Пешт?

— Не знаю, совсем.

— Викторин! Так нельзя!

— Можно. Так будет лучше, Габор. Я настолько привыкла к своей жизни, что не смогла бы жить по-другому, не вынесла бы.

— Что с нами стало, Викши.

— Так будет лучше. Но хорошо, что мы встретились... Хорошо, что все случилось именно так, в любом случае все бы потихоньку увяло, как все прекрасное в этом мире. Храни вас Бог, Габор, желаю вашей жене скорейшего выздоровления.

Викторин быстро развернулась и поспешила вверх по лестнице. Еще можно было рассмотреть полы ее мягкого, изящного пальто, в свете ламп мелькнуло белоснежное лицо. Она торопливо позвонила в освещенную квартиру.

Сказка смерти

Лодка без кормчего отправилась в путь по бесшумно струящимся черным водам. Одиноко покоилась на ней Душа.

В первые мгновения ей еще чудилось змеиное движение волн — и она хотела спросить у них, не в цвету ли берега вод Леты и не гнездится ли птица там, на вершинах призрачных скал, исчезающих в дали? Но затем увидала по ту сторону реки лишь подобие изнуренной голой пустоши, откуда доносится шум далеких бурь и плывут, медленно рассеиваясь, облака со рваными крыльями. Они приблизились, теснясь, окружили ее толпой, взявшись за руки, — и неслышно прильнули к глазам Души.

Эти странствующие облачные тени цвета опала были посланцами оставленной жизни. И хотя на миг Душе могла бы открыться Бесконечность — вечный источник тайн, — заглянуть туда не вышло бы: ее заслонили фигуры из зыбкого тумана.

Издалека, из неведомых чудесных краев словно доносился звон струн старинной арфы, расписанной серебряными узорами, — но в бесконечную гармонию все еще вторгалось звучание знакомых, земных аккордов — хорошо различимых, как яркое алое пятно. Душа узнала их.

То был звон бокалов — и девичий хохот. Так вибрирует только жалоба обиженной женщины — а так звучит речь человеческой нужды.

Но вот — их все неожиданно заставил умолкнуть одинокий, чистый и печальный возглас, который родился из глубин одного-единственного живого сердца и последовал за умершим. Душа узнала и его.

— Это ты, моя мать, о несчастная!

Из материнского сердца сошел — через туман, через облака, прямо к ней — жаркий, живой луч. Он коснулся странницы.

— Мост ли ты, по которому можно вернуться? — промолвила с бесконечной тоской Душа и упала обратно на поверхность темных волн.

Туман вокруг стал почти непроглядным. Но в одном месте — близко ли, далеко ли? — клубящаяся серость начала таять, будто сменяясь золотом. Или то был свет, похожий на робкий ореол вокруг майских жертвенников? И Душа вздрогнула, когда ее едва не задели крылья призрака, взмывшего к неизведанным звездным высотам. То была она! Вовек недостижимая — недоступная; земная девушка была лишь бледной ее копией — а эту, настоящую, создали растраченные впустую грезы Души.

— Ты — моя первая любовь! — сказала Душа.

И тогда одна за другой явились остальные. Синие и розовые снопы лучей — сверкающие радужные колонны — рассеянные, хохочущие воспоминания улетучившихся минут, мимолетных наслаждений. Затем — тени под вуалью, окруженные шелестом долгих вздохов. Одна за другой они подходили, дряхлые и бледные, волоча за собой шлейфы разрушенных жизней. Душа ахнула:

— Это изгнанные — те, кого я обольстила и отвергла.

И все слезы, что когда-то проливались из-за нее, покатились по ней самой и, причиняя гнетущую боль, выжгли миллион невидимых ран. Душа взмолилась:

— Где же забвение? Почему не приходит поглотить меня? Когда же я обхватила, прощаясь, перила того моста — только что или многие тысячелетия тому назад? Но до сих пор я — это по-прежнему я: та, что в ночи обняла колонну на краю моста, а затем отпустила ее — ибо искала покоя и забвения; а город со звездными глазами словно издали взмахнул мне рукой на прощанье.

Опять — в последний раз — перед ней встал образ большого города на берегу — каким она видела его в ту роковую ночь. Затем возникли мраморные дворцы, порталы с колоннадами — радостное сияние залов с коврами и окон, окаймленных складками портьер. И вновь закружили над ней предчувствия и ароматы юности — полнота бытия и волшебство филигранных тайн.

— Где же в них я? — спросила Душа.

И тогда явились ее дети. Мысли, зачатые ею, ритмы, возникшие из ее дыхания, формы, созданные по ее образу. Она чувствовала мятежные волнения прошлого — муки и блаженство созидания, — которые пеной окаймляют бурю деятельности.