Так говорила женщина - Каффка Маргит

Куда дальше? Дальше я мирно покину убежище смерти и снова отправлюсь в путь. Вот бы снова стать хозяйкой жизни, выманить ее из неподвижных камней и расщелин, из покрытых мхом ран матери-земли. Помнишь? Кажется, ты был тогда со мной. Луна уже взошла, и мы с тобой оказались на какой-то дороге, неподалеку извивался ручей. Там были деревянные каналы для воды. Они удерживали воду высоко над руслом реки, а затем спускали ее, чтобы запустить мельницу. Светила луна. Наверху, между балок росла спутанная, тонкая горная трава. Сквозь нее и сквозь щели старых замшелых досок с огромной скоростью струилась сверкающая вода и омывала горные склоны. Там рос великолепный зеленый мох, а в русле реки распускались огромные пышные листья, сквозь которые проникал лунный свет. Я заткнула уши и встала у перегородки. Нескончаемый поток превращался в музыку, тонкий, изящный, мелодичный звук, и тут я увидела.

Увидела, как лунный свет озарил горный склон, и в немой тишине явились стройные девушки и стали тихо приветствовать друг друга: «Добрый вечер, добрый вечер!» Они не были похожи ни на обычных бледных призраков в длинных одеяниях, ни на женщин со спутанными волосами, один только взгляд которых из-под белой вуали несет смертельную опасность. Эти будто наполовину вымышлены, в них есть удивительно красивая и в то же время пугающая правильность, но в чем именно, сказать невозможно. Они мне показались довольно изящными. Темп их шагов бесконечно точен, когда они тихо и медленно приближаются к арке в скале. Там они безмолвно останавливаются, встают в круг и поворачиваются лицами к узкой пещере. Похожие на летучих мышей, трепещущие, странные монстры уже приближаются к ним, с раболепным усилием устремляясь вниз по крошечным отверстиям в стене. И вот появляется другой, самый крупный, который сидел над входом в пещеру. Я вижу его движения, как он спускается, расправляет крылья, сжимает жилистые перепонки и ползет вниз под арку. О, как ясно я это помню! Они все там, злые духи отравленных человеческой рукой гор, новорожденные чудеса природы. Они неподвижно ждут, в то время как роса стекает с древнего горного мха. Ждут. Может, из узких, темных и тайных глубин пещеры явится великий дух, прародитель гор, которого никогда не видел ни один человек, перед чьим взглядом они все трепещут. Я увидела или, скорее, почувствовала, что среди них были те две девушки.

Не смейся! Естественно, ты ничего не видел, эти чудеса происходили у меня в душе. Только я могла видеть и слышать то, чего не мог никто другой, а теперь я потеряла и это. Но я еще могу все вернуть, нужно лишь снова выучить язык тайн, снова встать перед воротами и заглянуть внутрь... А тогда, может, я бы увидела духа гор, если бы ты вдруг не окликнул меня. Потому что проголодался.

А помнишь, как мы проезжали через деревню лунной ночью? Народ праздновал свадьбу, они тихо прошли мимо нашего экипажа и о чем-то шептались. Возможно, это были состоятельные крестьяне, невеста была стройной, в белых туфельках, с длинной вуалью. Она легко шла по пыльной дороге и улыбалась, все улыбались. Куда они идут? — подумала я, — может, их манят неизвестные искаженные страхи, удушливые будни или залитые лунным светом тайны? Знаешь, я хотела бы еще раз заглянуть в эти таинственные глубины, трепетно рассматривать скрытый вуалью Божий образ, и лучше мне не знать, что за завесой ничего нет.

Что еще остается для меня тайной, о которой я не осмелюсь даже подумать? Грех. Для меня он все еще тайна. Я хочу познать грех вблизи, но не изнутри. Может, стоя за окном, чтобы не вдыхать его запах. Противный, подземный, есть в нем какая-то грубость и вульгарность, но я жажду понять его тайный смысл. Наверное, так. Вот я еду за границу, в какой-нибудь большой город. Наверное, ты вместе со мной. Уже вечер, мы куда-то торопимся. Внезапно наступает зловещая тишина, будто ведьма прокляла это место. Ни трамвая, ни носильщика, ни души на старой, усыпанной деревянными домами, узкой улочке. А может, это место действительно проклято? Из-за красивой, старой, фиолетово-серой каменной церкви показались женщины и торопливо разошлись в разных направлениях. Я знаю, ты хочешь сказать, как назывался город, где мы тогда останавливались. Где грязные, с растрепанными волосами девушки забирали одежду из лавки старьевщика или ломбарда и почти ничего не ели. Но мне не это нужно. В той странной тишине, в лиловых сумерках, где свет фонарей смешивался с лунным светом, я бы хотела осветить их души. В тот же вечер и в тот же час они тоже, бедные, чувствовали, что что-то не так. Я точно знаю.

Ласточки кончиками крыльев касались воды и ряски. Мудрые птицы, ласточки. С ряской, кстати, только играть и есть смысл. Касаться ее можно лишь слегка, для виду, иначе со дна поднимется мутная грязь. Она тянется вверх, к свету.

Свет обрушивается на меня и обволакивает, купая в мерцающей белизне. Вот она, жизнь! Наверное, у каждого бывают моменты, когда гуляешь под солнцем и мягкие весенние лучи желают тебе доброго утра. Тот самый свет. Вот бы поселиться в прекрасном, светлом дворце, вокруг которого растет душистый чубушник, белый жасмин и усыпанный красными цветами боярышник. Каждое утро я бы надевала новое красивое платье. У меня бы было много платьев. Одно чисто-белое, серьезное, с большими складками, другое — черное, легкое, как полупрозрачные облака, покрытое блестящей серо-голубой тонкой вуалью. Есть еще платье в рюшах, персиково-розовое, или изящное болезненно-лиловое платье, покрытое кружевами. Еще платье из желтой парчи, вышитое серебром. И вот наступает долгий сонный вечер, я лежу на шкуре белого медведя, а на мне изящное вечернее платье пурпурного цвета, оно плотно облегает плечи и фигуру, и на открытой шее сверкают прекрасные бриллианты. Вот бы примерить его. Я лишь отдаю приказы слугам и мечтаю, когда зацветут лилии. И никакой суеты. Просто выйти утром из ароматной, теплой ванны, покататься на прекрасной лошади, выпить обжигающего вина из изящного кубка, вдохнуть аромат великолепных южных цветов, укутаться в мягкие, нежные, красивые ткани, протянуть руку помощи и делиться со всеми, кто нуждается.

Знаю, все это утомило бы меня. Есть ли надежда переродиться? Если все мои желания исполнятся, и я познаю все удовольствия, значит ли это, что жизнь покинет меня?

Нет, не хочу такого исхода. Пока не стало слишком поздно, буду улыбаться, отброшу от себя все-все, что довело меня до того порога, где человек уже отрешился от желаний. И отправлюсь в путь. Босиком, в рубище, посыпая голову пеплом. Я дойду до монастыря, постучу в дверь и буду молить о прощении. Потом за мной захлопнутся решетчатые ворота, и я останусь внутри, среди призрачных коридоров, заплесневелых склепов, темных камер, в стенах которых вырезаны каменные розы. В храме я стану зажигать свечи и усыпать алтарь мертвыми цветами, промывать и перевязывать самые ужасные раны, буду носить пояс с острыми гвоздями и каждый день просить для себя самые строгие послушания. Радость покинет меня, но, думаю, и в боли можно найти нечто прекрасное. Это может быть дикая, потусторонняя вакханалия. Наши жалкие червеподобные тела подвергнутся всевозможным мукам, всему, что болезненно и уродливо. Нет-нет, это тело не я, я другой — вот что такое величайшая на свете гордыня. Я бы, наверное, почувствовала всю полноту жизни Только в том случае, если бы она там и закончилась. Я бы смиренно покаялась, и склонилась к земле, и, одержимая верой, поприветствовала смерть как спасительный образ. Ведь в остальном смерть ужасна, непоправима и непостижима...

Так говорила женщина...

Когда она замолчала и сигара мужчины погасла в полумраке спальни, а огонь в камине почти потух, воцарилось долгое, странное, как будто опустошающее молчание. Угли тихо мерцали, догорая.

— Зажжем лампу, малышка? — громко спросил мужчина.

Еще раз

Стоял прохладный весенний фиалковый вечер, ветер, который все больше шалил, играя со шторками в салоне трамвая, трепал черные волосы девушки. Громыхали экипажи, проносясь мимо со звоном и свистом, на освещенных бульварах тут и там слышался гул носильщиков и крики мальчишек-газетчиков. На остановке у Национального театра сошла женщина, чтобы сделать глубокий глоток воздуха, полного дурманящих весенних ароматов, которые подействовали на нее так же, как на атрофированную нервную систему действует чарующая соблазнительность прелестной курсистки. Женщина побледнела от удовольствия, которое доставил ей этот вдох, и ее большие, широко распахнутые серые глаза заблестели из мехового воротника.