Так говорила женщина - Каффка Маргит

— А если это была наследственная болезнь, которая в любом случае проявила бы себя?

— Но мог он до этого хоть раз в жизни побыть счастливым. Ведь тебе известно, что его долгие годы мучило то же, что и меня, и когда его влекли ко мне все небесные и земные силы, он держался на расстоянии. Какое, верно, это было душевное напряжение! Не оно ли его и надломило?..

Обе вновь надолго замолчали. Снаружи, в магазине, улыбчивая старушка поливала и опрыскивала отчаянно яркие цветы, снова и снова доносился шум распылителя, шелестящий звук крошечных капелек. Тереза, хозяйка цветочного магазина, заговорила первой:

— Так или иначе, ему лучше всего побыстрее отмучиться. Раз уж его не спасти. Зачем страдать еще несколько лет? А там пролетят дни, пройдут годы, ты понемногу оживешь, чувства со временем притупятся, и ты неизбежно потянешься к отцу своих детей. Хоть какое-то решение.

— Это невозможно. Лучше умереть.

— Но ты проживешь еще, положим, тридцать или сорок лет — в болезни или в здравии. Что по сравнению с этим будут значить два с половиной года, почти расстроившие всю твою жизнь, если ты сможешь потерпеть еще немного? Придет время, когда тебя будут заботить лишь будущее сына, брак дочери, болезни — супруга и твоя собственная, и ты будешь с улыбкой вспоминать о нынешних печалях.

Она не сразу заметила, как женщина заплакала, — поначалу тихо, слегка подрагивая, затем с долгими, нутряными громкими всхлипами. Девушка не стала ее останавливать. Она тихо, со вздохом облегчения встала и прошлась пару раз по комнате. Затем остановилась перед Хедвиг:

— Или вот еще что можно попробовать. Хоть и поздно уже, но вдруг тебе станет покойнее, если мы кое-что предпримем. Я отправлюсь к нему в санаторий вместе с бабушкой. Там ее помнят, знают, что мы с ней близкие родственники, меня пустят. Знаю, что большую часть времени он в сознании, — я поговорю с ним. Передам: пусть только выздоравливает, а там уже все будет так, как он захочет, ты разведешься, выйдешь за него, пусть только пойдет на поправку. Врачи ведь не раз уже ошибались, и кто знает, не обратит ли сильное душевное потрясение его ситуацию к лучшему. Навредить уж точно не навредит — я поеду.

Женщина застыла в оцепенении. Она уже подняла капюшон пелерины, и резкие, четкие тени от темных мехов подчеркивали ее бледное, интересное лицо, слегка округленные глаза, изящный белый подбородок. Потребовалось некоторое время, прежде чем до нее полностью дошел смысл сказанного, но в следующую минуту она ужаснулась и с нервным содроганием потянулась к щеколде, как будто хотела остановить Терезу.

— Не надо — Тери — не хочу. Прямо сейчас, вот так внезапно? Нельзя! Это ничем не поможет — ведь он умрет, спасения нет, — и эта затея все равно провалится. Даже выздоровей он — мне не быть счастливой — я буду тосковать из-за детей — а сколько будет пересудов! И еще его семья! Если бы он вылечился, я готова была бы страдать и дальше — ведь уже, пожалуй, не так долго и осталось. Но все-таки не езди, — я боюсь — вдруг ему от волнения станет только хуже! Нет, так нельзя!

Нервно дрожа, как в горячке, она скользнула в элегантную накидку на шелковой подкладке; слезы на заплаканных глазах уже высохли, но губы еще подрагивали. В дверях она обернулась, слегка отклонившись назад, и тихонько, почти что самой себе или кому-то, кто сейчас был очень далеко, прошептала умоляюще, примирительно, обнадеживающе и с сомнением:

— В общем — я подумаю об этом завтра. Может, хорошо будет и так, как ты предложила, Тери. Завтра.

Так говорила женщина...

Я хочу уехать. Нет, ты не понимаешь. Всегда куда-то ехать.

А куда? Господи, не знаю и не хочу знать. Но только не туда, куда бы ты меня увез. Неважно, забудь! Пока принесут чемоданы, пока ты составишь план, рассчитаешь бюджет, я уже перехочу. Соседи и слуги начнут обсуждать... Нет, так, как хочу я, никогда не случится. Правда, никогда.

Но если бы я однажды решила отправиться в путешествие — как есть, без всего, через десять минут быть на вокзале, без багажа и долгих прощаний, и чтобы никто не спрашивал зачем, почему. И пусть бы поезд вез меня и вез, а я бы и не знала, где окажусь. Расправила бы легкие крылья, стала свободной, сильной и точно знала, что мне нужно делать.

Может, отправиться в большой город? Бежать по широким, светлым улицам, мокрому асфальту, вдыхая влажный, дурманящий воздух. Наступает вечер. В безумно-желтом свете изогнутых фонарей всплывают незнакомые лица и исчезают во тьме, словно тени. Нищие, газетчики, носильщики, запах каштанов, большие яркие театры и шумная жизнь, полная надежд, — вот чего я хочу. Хочу быть каплей в огромной волне, подниматься, падать и снова подниматься из глубин на самый верх, отражая свет.

Театры, аплодисменты. В полусне часто слышу, как вокруг меня поднимаются, бушуют и снова замирают тысячи, сотни тысяч голосов. Торжество успеха. Не знаю, но мне иногда снится, будто я стою среди них в свете миллиона софитов, блестящая, прекрасная, опьяненная. И взгляды ликующей толпы проходят сквозь меня и обрушиваются, как дождь из нежных и мягких стрел. Я вдыхаю аромат восторга и начинаю расти, становлюсь все выше и выше.

Или поехать к морю? Затеряться на солнечных, экзотических островах с причудливыми мраморными дворцами, что хитро улыбаются из-за оливковых деревьев. Где небо всегда голубое и чистое. А может, увидеть бурные, мутные северные воды, на берегах которых виднеется храм Бальдра, и сокол парит над ладным кораблем Фритьофа. Вот бы стать белоснежной принцессой и лить слезы, пока вдали не раздастся песнь давно забытого седовласого Браги. И чтобы свирепый ветер без устали дул мне в лицо.

Или в горы? Посмотреть на чистый снег, пока он еще не растаял. Интересно, о чем молчат заброшенные летние домики, замерзшие воды и одинокие, тихие парки? О чем мечтают ничем не потревоженные покрытые елями горные склоны? Чем живут деревни и крестьяне, невидимые для мира? Я хочу туда, где никто никогда не бывал, заглянуть во все тайные уголки.

Ты не прав. Я хочу не просто любви, а новой любви. Иногда я задумываюсь об этом, представляю нежные поцелуи, легкие мгновения и тихое, тайное венчание. Свадебные подушки — когда-нибудь они же будут лежать в гробу. Я уже вижу трагический исход этой любви, удушающе печальной, совершенно незабываемой, мечтательно короткой и предельно ясной. Но есть ли там, снаружи, на свободе волшебные люди?

Людей — незнакомых мне — там предостаточно, но я хочу и дальше видеть в них незнакомцев. Им нет дела до меня, да и я не хочу их знать. Они просто встречаются на моем пути, и никто не знает, кто они и куда торопятся в поздний час. Но в этой суетливой толпе они решают важные и сложные вопросы. Именно от этих людей зависит благополучие мира: хлеб, жизнь, машины, рождение и смерть, земля и звезды. Я имею в виду эту особую спешку, жизнь, в которой каждое слово, каждое движение обладает роковым смыслом.

К этому моменту я устану и закрою глаза. Вот бы снова найти то большое зеленое озеро с водорослями. Я бывала там раньше. Сосны на высоких горных склонах отражаются в неподвижной, гладкой воде. Маленькая лодка тихо плывет по волнам и уносит меня далеко-далеко, туда, где в мертвой тишине ольховые деревья склоняют ветви в прибрежную воду. Со дна молча и угрюмо поднимаются цепкие водяные хвощи, и среди них, на поверхности воды, плавает противная желто-зеленая ряска. Потом наступили сумерки, стало пасмурно, небо заволокло тучами. На лесистом склоне уже виднелись алые пятна заката. Над водорослями жужжали миллионы комаров, а между ними беспокойно летали ласточки, кончики их острых крыльев иногда касались воды. Кто-то за моей спиной управлялся с веслом и рассказывал о последних жертвах озера: утром, в день Вознесения, две девушки из соседней деревни пришли на озеро в белых платьях, чтобы предать душу Господу. Опознали их по свидетельствам об исповеди. Поначалу у меня защемило сердце, меня охватил страх, а потом я подумала: какая разница! И с этой минуты ощутила такое спокойствие, такое бесконечное и полное умиротворение, какого никогда в жизни до этого не испытывала. Хорошо бы еще разок так отдохнуть.