Филип Сингтон - Зоино золото
— Ее власти?
— Вы бы поняли, о чем я, если бы хоть раз встречались с Зоей. В те дни она неизменно пленяла людей. Конечно, они пытались это скрыть. Но страсть пожирала их изнутри.
— О каких мужчинах вы говорите?
— Не только о мужчинах. О женщинах тоже. Она казалась такой бесстрашной, понимаете. И они завидовали этому. Хотели быть ближе к ней. Прикоснуться к духу этой отваги.
Они дошли до конца озера. Хильдур неподвижно сидела в инвалидном кресле, положив руки на подлокотники, на окурке вырос завиток пепла длиною в дюйм.
— Он говорил мне об этом как-то раз, пытался объяснить свое поведение. — Она смотрела на лед. — Всегда было такое чувство… чувство, что она таит в себе некий секрет, что-то, чего ты не можешь постичь. Это вызывало сильнейшую похоть, сказал он, желание познать эту тайну физически. Извлечь ее на свет.
Она кивнула, мрачно поджав губы.
— Томление в чреслах, сказал он. Желание воссоединиться с неведомым. Он сказал, это чисто русское. Восточное.
Эллиот осторожно вытащил окурок из ее затянутых в перчатки пальцев.
— Кто он? Кто это сказал?
Хильдур выпрямилась, словно осознав, что сболтнула лишнего. И в этот миг Эллиот понял: Николай — это Коля, Коля, русский эмигрант, занимавшийся ресторанным бизнесом. Среди бумаг Зои Эллиот припомнил страстные, виноватые записки, наводившие на мысль о запретном романе. Пока Хильдур пропадала на съемках или гастролях, у них была масса возможностей для любовных встреч. Муж Хильдур не устоял перед чарами Зои и через какое-то время — может, через месяцы, а может, и через десятилетия — признался во всем. Даже если они встречались до того, как Хильдур появилась в его жизни, это могло объяснить, почему прекратилась дружба женщин, а также поведение Хильдур — причудливую смесь горечи и интимности, окрашивающую ее воспоминания.
Что-то в ее глазах подсказало Эллиоту, что она знает, о чем он думает. Она туго натянула плед, разглаживая складки.
— Зоя поймала в ловушку множество мужчин. Множество дураков. Вы всего лишь последний из них.
15
Он возвращался на побережье, диктофон в режиме воспроизведения лежал на пассажирском сиденье. Смеркалось, недавно посыпанная солью дорога влажной черной змеей извивалась по снежным просторам.
В записи все казалось более шумным, чем он запомнил. Неожиданно обнаружились фоновые звуки, которых он даже не замечал: голоса, шаги, стук дверей, гул пролетающего самолета. Голос Хильдур отдавался эхом, словно в церкви.
— Великий сатирик. Знаете, что в конце жизни он обратился к Богу? Уморил себя голодом…
Поверхностное свистящее дыхание.
— …умерщвление плоти, так сказать.
Мимо промчалась фура, обдав машину грязью. Эллиот вцепился в руль, борясь с желанием свернуть.
— Конечно, настоящей актрисой она никогда бы не стала. В подлинном смысле. Станиславский говорил, ищи истину… внутри. В собственном опыте.
Невнятный гортанный звук, то ли кашель, то ли смешок.
— Это ее… убило бы.
Он слушал кассету, мысли и впечатления перекрывались, стыковались, противоречили друг другу — но его не покидало ощущение, что здесь что-то есть, мало-помалу выплывающее на свет: образ, послание. Ключ к разгадке.
Хильдур предали. Дважды: муж и подруга. Она делала вид, что смирилась, но рана так и не зажила, после всех этих лет. Возможно, неожиданный интерес к Зое пробудил тяжелые воспоминания. А может, они никогда и не покидали ее.
Он включил дворники. Грязь и чистящая жидкость размазались по стеклу.
— Они убили его маленького сына. Ничего удивительного, если такие люди… если они берут то, что им не принадлежит.
Она говорила о Коле, но думала о Зое: соблазнительнице Зое, прелюбодейке, женщине, поставившей искусство и сексуальную свободу выше семьи и домашнего очага. Женщине, не выносившей крики играющих детей.
Он включил перемотку. Несколько секунд кассета хрипло визжала. Потом снова переключил в режим воспроизведения.
— Настоящую Россию она ненавидела.
— Ненавидела?
— Она не говорила об этом. Этого вы не найдете в газетах.
Раздражение от недостатка понимания, недостатка глубины. Он всего лишь один из тех, кто говорит и пишет, но не видит.
Перед Эллиотом мелькнул образ доктора Линдквиста за рулем старого черного «мерседеса», и он понял, каким безнадежным аутсайдером был, что его «эстетическое мировоззрение» — пустая трата времени там, где дело касается Зои.
Резкий, насмешливый голос Хильдур.
— Сны. Сны. Где севастопольские пейзажи? Где Крым? Вы их не найдете — нет, нет, нет. Их никто не… видел.
У Эллиота волосы на затылке встали дыбом. Он схватил диктофон, нащупал в темноте кнопку перемотки.
— Вы их не найдете — нет, нет, нет Их никто не… — Он нажал на «стоп». Смысл этих слов только сейчас дошел до него: дело не в том, что Зоя никогда не рисовала Крым, как он сначала предположил, нет, картины были спрятаны. Они были спрятаны, потому что изображали что-то, чего Зоя не могла позволить миру увидеть.
Спрятанные работы. Ключевые работы.
Если картины хранились в тайне, значит, Зоя не продала их. Но если это так, они всплыли бы в ее личной коллекции. Линдквист выставил на продажу все, так почему бы ему не продать и их тоже? Эллиот жалел, что не прояснил этот вопрос, однако был уверен, что Хильдур отказалась бы говорить. Если не считать случайных оговорок, она не выдала никаких секретов.
Может, она просто играла с ним. Может, она сама не знала, о чем болтает.
Дорога повернула на север. Небо над Стокгольмом — оранжевый занавес, скрывающий звезды. Бесконечная вереница огней встречных машин преломлялась в каплях влаги на лобовом стекле.
Хильдур знала больше, чем рассказала. Он в этом не сомневался. Когда-то они с Зоей были подругами, близкими подругами. Даже сейчас она разрывалась между горечью и верностью, между защитой и обвинением. И она что-то знала о золоте. Здесь тоже таилась некая двойственность.
Он снова схватил диктофон, перевернул кассету, нажал на «воспроизведение». Звук был уже другим, голоса более тусклые и безжизненные. На заднем фоне слышалось лишь дребезжание инвалидной коляски да отдаленный щебет птиц на озере.
— Художники эгоистичны. Они живут своими работами. Это их плоть и кровь. Это они сами.
— Что вы видели?
Его удивил собственный голос — жажда, настойчивость. Словно ему было нужно узнать все, пока еще не поздно. Таким он, должно быть, показался старой женщине.
Хильдур начала рассказывать о случае в ресторане. Он снова перемотал. Знак впереди сообщал, что до поворота на восток, к берегу, осталось два километра.
— …чувство, что она таит в себе некий секрет, что-то, чего ты не можешь постичь…
Откуда-то сзади выскочил «мерседес» с голубыми огнями. С минуту он ехал рядом, потом пошел на обгон.
— …сильнейшую похоть, сказал он, желание познать эту тайну физически. Извлечь ее на свет.
В 1969-м, если верить рябым страницам «Обзора искусства Балтики», Зоя сказала, что золото — благородный металл, который все озаряет, но верно хранит секреты. Что она имела в виду? Какие секреты оно хранит?
Он перемотал кассету назад в поисках того места, хотел услышать, что именно сказала Хильдур. Найти удалось не сразу. Казалось, ее жалобы на персонал и правила никогда не кончатся.
— Так говорила она с вами об этом? О своем методе?
Молчание. Далекий птичий крик. Чайка. Шелест ветерка.
И голос Хильдур, потерявшейся в воспоминаниях.
— Она обычно долго смотрела на золото. Очень долго, и только потом начинала писать. Как на старого друга. Золото — вот что она любила. Оно делало все это возможным, понимаете.
На этот раз никакой горечи, лишь печаль и недоумение.
В конце концов Корнелиус оказался прав: надо сосредоточиться на Фудзите. Это Фудзита научил Зою работать с золотом. Ее одну он не отправил восвояси.
Эллиот съехал с магистрали и направился в город. Справочная библиотека «Буковски» будет открыта еще три часа.
16
В июле 1913 года Цугухару Фудзита, старший сын японского военного врача, выпускник Токийской школы искусств и обладатель черного пояса по дзюдо, сошел с парохода «Мисима Мару» в Марселе. На Цугухару был тропический шлем, очки и белый льняной китель, который, в соответствии с модными тенденциями того времени, немного не доходил до колен. Прибыв через несколько дней в Париж, Фудзита отправился прямиком на Монпарнас и снял номер в «Одесском отеле» в четырехстах ярдах от Академии Коларосси, где его старый учитель, Курода Сэйки, преподавал в 80-е годы XIX века. Но Фудзита не стал поступать в Академию. Возможно, он изначально не собирался учиться, а может, передумал по приезде. Вместо того чтобы брать уроки, он практически сразу начал работать, писать красками, делать наброски, общаться, нырнув с головой в demi-monde[9] Левого берега, словно родился для этого.
