Филип Сингтон - Зоино золото
— О Зое Корвин-Круковской. Художнице. Полагаю, ваша мать дружила с ней. По крайней мере, я читал об этом.
На секунду в трубке повисла тишина.
— О русской? Той, что рисовала на золоте?
— Именно.
— Ну. Вряд ли.
— Я прочел об этом в газете. Думаю, они были хорошими подругами.
— Правда? Ну, не знаю. Просто я не помню, чтоб мама когда-нибудь говорила о ней.
Дом ухода под попечением принцессы Кристины расположился на окраине города, у озера, — старая усадьба со ставнями на окнах, галереями и умирающим плющом. Виднелись следы недавнего обновления: несколько ярко-голубых знаков, указывающих посетителям дорогу к автостоянке, спутниковая тарелка, неуклюже примостившаяся на краю крыши, и магазин подарков, где можно что-нибудь приобрести в последний момент.
Эллиот решил было купить цветов, но у самых дверей передумал. Это профессиональное исследование, а не светский визит. Он даже потратился утром на крошечный диктофон, чтобы не пришлось возиться с бумагой. К тому же есть что-то неискреннее, даже зловещее, в незнакомце, приходящем с подарками.
Двое мужчин в рабочих халатах курили у дверей кухни, грея свободные руки под мышками. Пахло вареным мясом. Тот, что помоложе, долговязый подросток с растрепанными мелированными волосами, зажав сигарету в зубах, искоса глянул на Эллиота, когда тот шел мимо.
Хильдур Баклин ждала его в месте, которое сотрудники называли оранжереей. Старая железная теплица выходила на открытый бассейн, с трех сторон ограниченный колоннадами, в конце бассейна штабелями громоздились белые пластиковые шезлонги. Вода подогревалась. Облака пара поднимались над поверхностью и таяли на ветру. Одинокий пловец — мужчина с жидкими седыми волосами, зачесанными на усыпанную коричневатыми пятнами плешь, — курсировал на боку от бортика до бортика и шумно выдыхал, рассекая воду.
Биргитта, круглолицая блондинка из приемного отделения, проводила Эллиота к инвалидному креслу, развернутому к окну. Эллиот успел заметить пару бежевых нейлоновых тапочек, торчащих из-под шерстяного клетчатого одеяла. Шишковатые подагрические пальцы обхватывали подлокотники кресла. Вокруг пахло увядшими цветами и средством для дезинфекции.
— Миссис Баклин? Пришел ваш гость.
Мокрый кашель: пожилая женщина прочистила горло.
— Полчаса, — тихо сказала Биргитта, пододвигая ему стул. — Она быстро устает. — Девушка повернулась к обитательнице кресла. — Принести вам что-нибудь, миссис Баклин? Чашечку чая? Нет?
Миссис Баклин прокаркала что-то, Эллиот не разобрал слов. Биргитта наклонилась к ней, видимо тоже не уверенная, что это было. Эллиот вдруг подумал, что он зря теряет время, что подруга Зои слишком слаба и стара, чтобы рассказать ему хоть что-нибудь, не говоря уж о событиях, происходивших в студии Зои семьдесят лет назад. Он пожалел, что не расспросил Пиа Баклин подробнее о состоянии рассудка ее матери.
— Ну хорошо, — сказала Биргитта. — Если вам что-нибудь понадобится, просто скажите мистеру…
— Эллиоту.
— Да, мистеру Эллиоту. Хорошо?
Биргитта умчалась прочь, оставив Эллиота улыбаться паре мутных зеленых глаз. Похоже, Хильдур подготовилась к встрече: помада, пудра, остатки бровей подведены черным карандашом. Тонкие седые волосы были выкрашены в сиреневый оттенок и вздымались над ее головой уложенными волнами, которые напомнили Эллиоту фильм про Флэша Гордона. Вокруг ее шеи обвился не то песец, не то горностай, аксессуар, крайне диссонирующий с нейлоновыми тапочками и антиварикозными чулками. Эллиот едва узнал ее по фотографии из «Дагенс Нюхетер» тридцатилетней давности.
— Миссис Баклин? Я Маркус Эллиот, — старательно представился он по-шведски. — Дочь предупредила вас о моем визите?
Она ответила ему по-английски, клохчущим резким голосом.
— Зоя, да. Я знала, что кто-то придет.
Половина ее лица оставалась неподвижной, замороженной — последствие инсульта. Она говорила уголком рта, выталкивая слова из-под груза плоти, фразы перемежались короткими вдохами.
Эллиот присел.
— Я провожу исследование. Изучаю работы Зои.
— Она должна мне картину. Вам сказали об этом?
— Картину?
— Мою картину. Ту, в шляпе. С… птицами. Она обещала ее мне.
Несколько предвоенных лет Зоя вставляла в свои работы маленьких птичек, иногда ярких, иногда серых. Они всегда казались Эллиоту критиканами, щебечущими изо всех углов картины, словно оппозиционеры на политическом митинге. Но на «Актрисе» птиц не было, насколько он помнил. Как и шляпы.
— Это картина, для которой вы позировали?
— Сидела, да. Портрет.
— На золоте?
Пожилая женщина коснулась пальцем кончика носа.
— О да. Сейчас это кое-чего стоит.
Эллиот улыбнулся и кивнул. Лучше во всем соглашаться со старухой.
— И она обещала отдать ее вам? Эту картину?
— В своем завещании. Сказала на похоронах бедняжки Николая. «Для твоей семьи», — сказала она. Но я ничего… — дыхание свистом вырывалось сквозь ее зубы, — больше об этом не слышала.
Это явно не давало ей покоя. Все еще сомневаясь, не тратит ли он время зря, Эллиот полез в карман за диктофоном и включил запись. Под микрофоном зажегся маленький красный глазок.
— Вы не против?.. — Старуха недоверчиво покосилась на устройство, которое Эллиот положил на соседний столик. — Могу я быть откровенен? В последние годы вы общались с Зоей? Ваша дочь удивилась, когда я…
— Мы были близки когда-то. Но потеряли связь. Очень давно.
Эллиот зажал ладони между коленей.
— Значит… Наверное, имя Ханны Карлсон ничего вам не говорит? Моя покойная мать. Не уверен, но, кажется, она тоже знала Зою. Около тридцати лет назад.
Хильдур раздраженно вздохнула.
— Я же сказала. Мы с Зоей. Мы п-потеряли связь. — Она смотрела, как крутится кассета в диктофоне. — Но она… обещала мне эту картину.
Картины. Все сводилось к картинам — их власти, их значению. Вещам, которые приобрели большие вес и завершенность со смертью художницы, по крайней мере для тех, кто понимал их. И Хильдур все еще могла помочь ему. Она могла помочь ему понять, если бы захотела.
С минуту раздавалось лишь ее свистящее дыхание.
— Давайте поговорим о прошлом, — начал Эллиот. — Вообще-то за этим я и приехал, миссис Баклин. Мы можем поговорить о нем?
Хильдур чуть отпрянула, уронив подбородок на грудь.
— Я читал, что вы познакомились весной 1929-го. На «Ревизоре».
— А, Гоголь Николай Васильевич, — мечтательно произнесла она, вновь откидываясь на спинку кресла. — Великий сатирик. Знаете, что в конце жизни он обратился к Богу? Уморил себя голодом… умерщвление плоти, так сказать.
— Именно в театре вы с Зоей стали подругами. Это правда?
— Она обожала театр. Все эти игры с переодеванием. Все эти… м-маски. За маской можно быть самой собой, и никто тебя не осудит.
— Не осудит?
Хильдур, похоже, его не слышала.
— Конечно, настоящей актрисой она никогда бы не стала. В подлинном смысле. Станиславский говорил; ищи истину… внутри. В собственном опыте. Это ее… уб-било бы.
Эллиот наклонился к ней.
— Не уверен, что… Вы говорите, что?.. О чем именно мы говорим?
Хильдур наставила на него скрюченный палец.
— Мой первый муж был русским, знаете ли. Мы повстречались в Париже. Бедный… Николай. Красные отобрали у него все. Он был графом, видите ли. Они убили его маленького сына. Ничего удивительного, если такие люди… если они берут то, что им не принадлежит.
Эллиот нахмурился. Опять Николай.
— Миссис Баклин? Хильдур? — Он дождался, пока она снова посмотрит на него. — Я хотел спросить вас о работах Зои. О ее картинах.
— О чем именно?
— Люди считают, что Зою заботило сохранение наследия. Русской художественной традиции, мистической традиции. Она когда-нибудь говорила вам о чем-то подобном?
Лицо Хильдур исказила гримаса отвращения.
— Все это появилось позже, намного позже. Люди написали это в… г-газетах.
— Так это неправда?
Хильдур качала головой.
— Люди говорят… Люди пишут… — Она ткнула в него пальцем. — Такие люди, как вы.
— Вы утверждаете, что это неправда?
Она фыркнула.
— Зоя, Зоя. Ее Россия была сном. Прекрасным сном. Настоящую Россию она ненавидела.
— Ненавидела?
— Она не говорила об этом. Этого вы не найдете в газетах.
— А как насчет городских пейзажей? Она их дюжинами писала. Она нарисовала все московские особняки.
Хильдур помахала рукой перед лицом, оживившись.
— Сны. Сны. Где севастопольские пейзажи? Где Крым? Вы их не найдете — нет, нет, нет. Их никто не… — она глотнула воздуха, — видел.
