Абилио Эстевес - Спящий мореплаватель
Хосе де Лурдесу всегда была неприятна мысль о смерти. Даже в годы юности, когда смерть еще не воспринимается как нечто реальное. Поэтому он обычно обходил стороной бывший морг и старое кладбище, несмотря на растущие там манговые деревья. Но однажды налетела летняя гроза, и у паренька не оставалось другого выхода, кроме как укрыться в этом зловещем доме, стены которого казались испачканными в крови. Именно там, в бывшем морге военного госпиталя, Андреа и Хосе де Лурдес встретились в первый раз.
ЯФЕТ УПЛЫЛ НА ЛОДКЕ
Он вернулся с пляжа с усталым и потерянным видом человека, возвращающегося из далекого путешествия. Он шел медленно, словно не знал откуда. Никто не обратил внимания ни на эту, ни на какие другие детали. Никто не заметил ничего особенного в поведении Немого Болтуна, никто даже не взглянул в его сторону, поскольку никто никогда не обращал на него внимания. Людям свойственны такие причуды: они тоскуют по тому, кого нет, и не беспокоятся о тех, кто рядом.
Болтуну почудилось, что он вошел в темное, тихое место, где жизнь замерла, несмотря на то что в доме развернулась бешеная деятельность. Все нашли себе занятие и пытались свести к минимуму разрушения, которые принесет циклон. Каждая освещенная желтыми и дымными свечами комната была, казалось, повторением предыдущей и следующей, словно в тревожной череде зеркальных отражений. От стен отодвинули мебель, чтобы вода, проникающая сквозь щели в досках, ее не замочила. Странные алтари из мебели громоздились посередине каждой комнаты. Во всем этом было что-то театральное. Что-то, напоминающее конец спектакля. Момент, когда сцена снова становится тем, чем была до его начала, — беспорядочным нагромождением мебели и реквизита. Момент, когда одна мистерия окончена, а следующая еще не началась. Запах влажного дерева напоминал о запахе старого и пыльного занавеса.
Еще более немой, чем обычно, Болтун шел по дому среди ставшей бесполезной мебели, как актер, который только что на сцене был кем-то, а теперь не знал, как снова стать тем, кто он теоретически есть на самом деле. Если бы кто-нибудь наблюдал за ним, он бы отметил, что его состояние никак не связано с происходящим в доме.
Он поднялся в свою комнату и медленно ее обошел, словно проводил инвентаризацию предметов.
Затем спустился по лестнице и задержался перед каждой комнатой и каждой дверью. Непонятно было, то ли он что-то ищет, то ли хочет убедиться в том, что и так знает, — что никогда не найдет того, что ищет.
Разговоры членов его семьи, их вопросы и настойчивость, с которой они требовали к ним внимания, казались повторением таких же разговоров и требований прошлых лет. Циклоны, подумал Болтун, всегда требуют одинаковых усилий и вызывают к жизни одни и те же страхи и разговоры.
Он зашел на кухню с еще более усталым и потерянным видом. Мамина наконец заметила, что он сел за стол перед чучелом черепахи, и подумала, что он, должно быть, голоден. Андреа, цедившая кипяток через допотопный фильтр из пористого камня, сказала, не глядя на него:
— Сынок, пойди помоги деду.
Болтун тихонько ударил кулаком по столу. Как будто требовал внимания.
— Яфет, — сказал он.
И поскольку ни Мамина, ни Андреа не обратили внимания, он повторил:
— Яфет.
И только когда он убедился в том, что обе женщины обернулись к нему и осознали факт его присутствия, поняли, что он сидит за кухонным столом, он смог произнести подряд четыре слова. Простые, на первый взгляд безобидные четыре слова образовали страшную фразу:
— Яфет уплыл на лодке.
ГОЛОС ЭЛМОРА ДЖЕЙМСА
Как будто времени не существовало. Только голос, звучащий, возможно, даже лучше благодаря тому, что с годами звукозапись достигнет качества, немыслимого во времена виниловых пластинок. Не важно, он все так же берет за душу. Он звучал и так же будет звучать одновременно в двух местах: одно принадлежит прошлому, другое будущему.
Голос Элмора Джеймса звучал в доме у моря. Тот же берущий за душу голос будет звучать в маленькой уютной квартирке нью-йоркского Верхнего Вест-Сайда, недалеко от места, где жил и страдал Гарольд Бродки[59].
— Какой мощный и чудесный голос у этого певца из Ричленда, Миссисипи, — скажет Валерия, закрывая глаза. И воскликнет с притворной наивностью: — Элмор Джеймс, Гарольд Бродки, почему им пришлось умереть? Когда столько дурных людей продолжают жить.
ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ
Богоявление
И потом, людей не существует.
Они существуют только во сне.
Шервуд Андерсон. ВоспоминанияИ краски у картографов нежнее,
чем у историков.
Элизабет Бишоп. КартаПОИСКИ
Дождь уже шел не переставая. Временами набегали черные стремительные низкие тучи, и он превращался в краткий, но решительный ливень, падавший компактными косыми каплями. Временами небо заполняли серые, тусклые облака, и ливень превращался просто в изморось. Важно было другое: пока циклон не закончится, дождь не перестанет.
Сообщение Немого Болтуна, эти простые, на первый взгляд безобидные слова породили пять сменяющих друг друга реакций, всегда порождаемых такого рода сообщениями: первая — недоверие; вторая — недоверие, смешанное с удивлением и ужасом; третья — удивление и ужас; четвертая — неприкрытый ужас; пятая — ужас и беспомощность.
Когда Болтун объявил, что Яфет исчез вместе с лодкой, Андреа не поверила внуку. Болтун шутил или говорил всерьез, но ошибался. Она вскрикнула, сама не понимая, что означает ее крик — то ли жалоба, то ли мольба о помощи. Возможно, ее окрик предназначался Болтуну за то, что он шутит такими вещами, а может, наоборот, он выражал ужас, которого не могло не вызвать подобное утверждение.
Все прибежали на кухню и окружили наконец Болтуна. Впервые Немой Болтун оказался в центре внимания всех домашних. Это не принесло ему облегчения, наоборот, заставило еще сильнее почувствовать свою беспомощность и ощутить, что ему немедленно, отчаянно необходимо удостовериться в том, что это не происходит на самом деле, а всего лишь кошмарный сон, от которого нужно только пробудиться.
Но он не проснулся. Это не было кошмарным сном. По крайней мере, не тем, который рассеивается от простого движения, звука, открытия глаз. Этот кошмар был навязчивый и реальный и требовал не открыть глаза, а скорее закрыть их. Поэтому он закрыл глаза. И вздохнул, одновременно осознавая, что повторяет громким голосом, с решимостью и уверенностью, удивившими его самого:
— Яфет уплыл на лодке.
Он понял, что ему поверили. И именно поэтому он остался на кухне один. Вернее, не совсем один — Валерия, которая тоже закрыла глаза, осталась стоять, прижавшись к стене между кухней и гостиной, затем подошла к бывшей уборной, где теперь были куры и корова, и зачем-то постучала в дверь.
Все остальные выскочили на пляж, под бесконечный дождь и шквальный ветер. Хуан Милагро побежал к сарайке. Энергично жестикулируя, дал понять, что «Мейфлауэра» нет в его обычном укрытии. Мино и Полковник-Садовник, увидев жесты Хуана Милагро уже с причала, обогнули его и обнаружили только отвязанный конец троса. Мамина, Элиса, Оливеро и Висента де Пауль бродили по грязному песку. Казалось, они что-то ищут в песке, заходят в воду и достают ракушки, подбирают водоросли, как будто так могут обнаружить на берегу след беглеца, случайно оставленный след, прощальное послание.
Дождь размывал, растушевывал контуры их фигур и лица, заранее превращая их в тех, кем они станут — персонажами, эскизами, расплывчатыми действующими лицами воспоминаний и фантазий, из которых Валерия тридцать лет спустя, в Нью-Йорке, составит историю, полную поражений и исчезновений.
Они не смотрели друг на друга и не разговаривали. Каждый был погружен в себя. Так они надеялись отдалить трагедию. Если бы они посмотрели друг на друга и заговорили, им пришлось бы признать, что то, что с ними происходит, правда.
Только Хуан Милагро, казалось, осознавал, что происходит, он побежал к своему джипу времен Второй мировой и попытался завести его. Для этого нужно было соединить два проводка. Давно барахливший, да еще холодный и влажный, двигатель запнулся, чихнул и натужно затарахтел, выпуская облако черного дыма. Словно пробудившись от спячки, Элиса побежала к машине и села рядом с Хуаном Милагро. Джип, выпуская белые кольца дыма и подпрыгивая на ухабах, скрылся из вида между белых зарослей, которым даже этот проливной дождь не мог вернуть их настоящий цвет.
КОНЕЦ ГЛАВЫ
Валерия встанет в десять утра. Она не станет смотреть на часы. Утренний свет будет прекрасным и грустным. Никакой циклон не будет угрожать ее жизни. В ее новой жизни не будет места таким угрозам. Как и многим другим. Снег, наверное, идет всю ночь — неутомимый, равнодушный, монотонный и прекрасный. Она будет одна. Никто ее не обнимал этой ночью. Ее обрадует и опечалит снегопад, на который она будет смотреть так далеко от Гаваны и от своей прошлой жизни. Все, что ей будет видно из окна, выходящего на Риверсайд-Драйв, будет покрыто снегом, который укутал ели и повис на сухих ветвях деревьев, как сутана. И замерзший Гудзон будет занесен снегом.
