Николай Климонович - Цветы дальних мест
Когда перевалили и через второй холм, Володя снова не выдержал:
— Ты ж сказал, что н-недалеко, а?
Он остановился, огляделся по сторонам, чтоб на обратном пути не сбиться, остановился и Чино. Теперь позади слышалось негромкое вкрадчивое топанье. Через мгновение стало видно, что это верблюд на безопасном расстоянии тоже следовал домой, молча и мирно. Похоже было на примирение протрезвевших приятелей после пьяной драки.
— Идет, — заметил верблюда и парень.
— Куда денется, — повторил Чино, но беззлобно. И добавил: — Пришли уже, ты чего…
Тут же сделались явными и первые признаки жилья: потянуло дымком, пахнуло кожей и хлевом. А вскоре нарисовался в темноте и многоугольный, плоский на густом небе, со срезанной верхушкой силуэт.
Вокруг юрты валялись ящики, доски, жерди, несколько пустых ведер, о которые гости не преминули споткнуться. Ведра, словно того и ждали, живо и звонко откликнулись.
Послышался хриплый лай и звон цепочки, но собаки видно не было. Лишь блестящий стальной карабин пропрыгал по натянутому тросу.
— П-па-шла-а! — закричал Чино, и карабин нехотя, побренькивая, толчками уехал назад и скрылся.
Чертик из табакерки — выпрыгнул из темноты черно-белый козленок. Мотнулся на привязи, тоненько что-то промяукал: то ли поприветствовал, то ли пожаловался, в стороне сонными голосами проскрипели с досады несколько овец, старчески вздохнул верблюд позади, точно хотел сказать: фу-ты, батюшки, — и козленок тут же убрался с глаз и процокал, уже невидимый, мягкими копытцами.
Луна еще чуть придвинулась.
Клочковатый свет выловил из тьмы бородатую голову с прямыми острыми рожками. Голова выглянула из белого волосатого воротника, пристально посмотрела на чужих шарообразными стоячими глазами и сказала что-то по-козлиному.
Свет потух. Негромко проржала в темноте лошадь, полог откинулся на сторону, открылась черная, черней, чем ночь вокруг, дыра. Сипловатый голос Чино произнес:
— Заходите, Гостями будете.
Едва протиснулись Володя и парень в нору под кошмой, ударил в нос спертый и кислый запах и прямо на них уставились три-четыре воспаленных, подернутых старческой пепельной слезой глаза, висящих посреди и помаргивающих. Что-то шлепнуло, прошуршало, полог лег на место, отделив их ото всего проветренного и ароматного мира. Со скрипом и урчанием кто-то будто набрал в легкие так много воздуха, что дышать стало совсем тяжело, с посвистом и утробным скрипом выдул обратно, красные глаза мигом разгорелись, улеглись на землю, а пепельный рой с испугу взметнулся вверх. Улегся и он, угольки оказались способными к довольно бойкому гореныо. Прокашлявшись и прочихавшись, можно стало различить внутри юрты и кой-какие подробности.
Прежде всего привлекало взгляд расположившееся над головой круглое и синее волоковое отверстие. В юрте было тесно, душно, хотелось чесаться, и дырочка в потолке казалась единственной отдушиной. Так и подмывало обмануть себя, разглядеть в ней высокое свежее небо, звезды на нем.
— Держи ты! — сказал голос Чино. — Держи ты! Автоматически протянув руки, гости получили каждый по пиале, не успев еще разобрать, что к чему. Они обнаружили себя в довольно неудобной позе — сидящими на чем-то мягком, но низком. В глубине юрты шевелилась какая-то ватная груда. Слышалось посапыванье, поперхиванье, потом в круг света протянулась голая и волосатая мужская рука. Чино и в нее вставил пиалу, присел возле очага на корточки и,
изни слова не говоря, закинул голову, вылил нечто из своей пиалы в глотку.
В глотке булькнуло. Задыхаясь, Чино поставил пиалу на землю, выхватил из-под себя другую, побольше, и запил перешедшее к нему в желудок содержимое первой.
— За знакомство, так, что ли? — произнес он, отдышавшись, и утерся голой, по локоть грязной рукой.
Рука, принадлежавшая ватной груде, убралась в темноту, за место нее медленно выползла из-под одеял бритая круглая темная голова. Черные глаза, в которых краснели и светились огоньки, делали ее одушевленной. Голова свесилась чуть не на землю, из темноты в ее открытый рот заструился поблескивающий ручеек. Не было слышно ни глотков, ни вздохов, ручеек иссяк, запахло, в довершение к запахам нестираных одеял и мужского пота, сивухой. Глаза закрывались, голова стала совсем мертвой.
— Вы пейте, — посоветовал Чино, — а он сейчас… Он как примет, так быстро отходит.
Парень поднес пиалу к носу, понюхал, внутри у него дернулось, содрогнулось, он быстрым движением, едва не уронив, поставил пиалу на землю, но водка успела выплеснуться и даже в потемках образовать черную лужицу.
— Ой, так нельзя! — вскрикнул Чино. — Так нельзя, вы гости, как же можно не выпить?
— Он н-не пьет у нас, — заступился за Вадима Володя. — Он совсем не пьет.
— Совсем? — переспросил Чино невинно. Он сидел на земле, съежившись, на карачках, снова напоминал маленькую обезьянку, от которой не знаешь чего ждать. — Неправду говоришь, да?
— И п-потом, мы не в гости п-пришли.
— Как так?
— Мы п-по делу. У нас дело к нему.
И Володя кивнул на голову Телегена, свесившуюся еще ниже, отделившуюся от груды одеял и лежавшую теперь на земле сама по себе.
— Сначала выпить. Вы гости. Потом дело. Так у нас говорят. А это на, запей. Верблюжье молоко, очень полезно.
Он протянул Володе ту пиалу, которую сам использовал для запивания. Володя поколебался, поглядел в одну сторону, в другую, повертел головой, но Чино следил за ним зорко из-за свесившейся на черные блестящие глаза черной прямой челки. Володя выдохнул, выпил, помахал рукой, мол, не надо верблюжьего молока, и принялся отплевываться.
— Не вкусно? — поинтересовался Чино.
— Шерсть, — пробормотал Володя. — В-водка с шерстью.
— От кошмы это. Летит.
Чино отвернулся и быстро заговорил по-казахски. В ответ куча видоизменилась. Обозначился конец туловища, выпростаны были из-под одеял босые смуглые ноги, голова приподнялась и очень трезво посмотрела на сидящих рядком Володю и парня.
— Здрасте, — выговорил Телеген отчетливо и сделал Чино какой-то знак.
Тот кивнул, полез вбок, послышалось звяканье перебираемой посуды, наконец, он вынырнул на свет с новой бутылкой водки, быстро откупорил и налил Телегену граммов пятьдесят, не больше.
Без прежних фокусов хозяин привстал, запрокинул голову и выпил, как все люди, самым каноническим способом. По звукам да по блеску глаз можно было судить, что на этот раз порция принесла ему искомое удовлетворение. Лицо его, как и давешним вечером, сохраняло сосредоточенное выражение, но оживился он заметно. Подгреб себе под голову нечто, уложил голову так, что теперь и ему было видно всех, и всем его. Босые ноги раскинул и вытянул поверх одеяла, поелозил задом, окончательно устраиваясь, потом громко что-то варварское рявкнул в темноту.
Мигом все в юрте преобразилось. До сих пор было тихо, тесно, душно, но теперь вдруг юрта словно раздвинулась, по углам ее пошло какое-то шевеленье, казалось, сами стены пришли в движение, чьи-то руки, ноги что-то разгребали, и на свет показалось несколько детских лиц.
Телеген ткнул в одно из них.
Из-под каких-то неразборчивых впотьмах пожитков явился мальчик лет восьми, как отец бритый, с такой же формы головой, с такими же глазами, крупными, блестящими и серьезными, с таким же неподвижным лицом. Сходство было прямо-таки матрешечное. Ни слова, ни звука не издав, мальчик поднялся, подошел и взобрался босыми пятками на отцовские ноги. Ни на секунду не теряя равновесия, равномерно он стал перебирать ногами, как если бы давил виноград, а Телеген откинулся на спину удовлетворенно и воззрился на гостей черными своими глазами.
Володя хмыкнул в смущении, парень как открыл рот, так и не закрывал, наблюдая этот родственный массаж. Чино перепутал, переплел руки, ноги, как-то подобрался, свернулся и уставился на огонь круглым задеревеневшим лицом, челкой до глаз, общей неподвижностью напоминая странного и недоброго, должно быть, юного божка.
Все погрузилось в молчание. Прошло еще минуты две.
Положение, представьте себе, было нелепым. Ночь, два казаха, молчащие, но знающие про твои грешки — признания ждущие. Безответный этот мальчуган, топчущий невесть зачем отцовские ступни. Бледный красный огонь, смутные детские лица в потемках. Кругом, вне стен юрты, одна только пустыня, пустое небо, простор. А здесь, в духоте и вони, — необходимость сейчас же признаться в воровстве. Да еще и попытаться умилостивить, деньги предложить: взятку дать, если проще сказать.
Несколько раз открывал Володя рот, вспотел, чихнул, но так ничего из себя и не выдавил.
Парень опирался о его плечо. Смотрел-смотрел на огонь, раскрыв рот, да и задремал. Теперь он мирно покачивался в такт своему дыханию — то налегал на Володю, то клонился в противоположную сторону, и приходилось его придерживать. И ничуть не успокаивали эти волны беззаботности и дремы. Напротив, псе более одиноким себя чувствовал Володя, одиноким и беззащитным перед необходимостью позорного покаяния. Все больше раздражался он внутренне оттого, что чужую, в сущности, оплошность должен унижаясь, расхлебывать, как дурак… К счастью, Телеген первым нарушил молчание.
