Николай Климонович - Цветы дальних мест
Шофер поскакал по песку, в брюки вставляясь, Володя же стал спешно свои скатанные штаны разматывать. Она вырвала их у него и бросила в машину.
— Орехова я найду, Орехова я из-под земли выкопаю. Сама в пустыне этой треклятой подохну… И воду найду. И не потому, что за себя испугалась…
Шофер уж сидел за рулем, повариха же осталась на месте, только на сторону покосилась.
— С оазисом я никогда не сбрасывал со счетов… — говорил Володя, полезая в машину. — К-кроме того, т-такие и им п-подобные случаи описаны в литературе…
Она оборвала его:
— Взгляните же вы на себя. Пусть пустыня, пусть кустика чахлого не расцветет, но унижать-то себя зачем… Поехали.
Шофер тронул. Миша бежал с машиной обок.
— А ты домой.
— А мне куда ехать? — спросил Коля-Сережа.
— Будем искать.
— Правильно, — согласился он и дал газ.
И они поехали.
Это, во всяком случае, верней, чем топтаться на месте. Пусть едут.
Пусть едут, а мы прощаемся с ними. Прощаемся, подавив невольное желание вспрыгнуть-таки в последний момент на подножку.
Глава 25. ПОСЛЕДНЯЯ
Пыль улеглась, бури как не бывало. Все тот же холм, остатки некоей построечки на юру. Две фигуры, усталый конь, всадник на нем, припавший к самой гриве. И все, пожалуй, если не считать завивающегося из-за ближнего взлобка рыжевато-седого облачка.
Ждать не приходится долго.
Доносится то и дело садящийся, охающий голос разбитой машины, показывается и сама водовозка, следующая к кошаре напрямик. Шофер все тот же — ни в отпуск не ушел, видно, ни просто не уволился. Пыльный вылезает он из кабины в черной на спине и под мышками рубахе, в линялую полоску на этот раз, в рыжей угловатой кепочке, сбитой наперед. Обводит взглядом место действия, лезет в голову, окликает всадника: эй, Телеген.
Всадник не отвечает. Медленно клонится набок, скользит по потной шкуре коня, ноги его не попадают в стремена, он валится на землю, сильно храпит.
— Здравствуй, Толик, — говорит повариха Марья Федоровна, высовывая голову изнутри развалин.
— Привет, теща. Повалило?
Повариха кивнула.
Вьючники с лысоватыми крышками, новые, тинно-зеленые, и старые, выцветшие баулы полузасыпаны песком. И сям и там разбросаны мотки веревок, мятые ведра — алюминиевые и одно оцинкованное, две новенькие фляги закатились какая куда. Из-под груды торчат то крышка эмалированной кастрюли, то край черной, в густой давней саже, сковороды… Повариха, согнувшись тяжко, выковыривает по штучке ложки да вилки, ситечко, мерочку, два забитых глиной стопарика.
И Миша неподалеку. Приселся на край бетонной давней поилки, выпотрошил варанью шкуру пеструю, кишки неподалеку свалил. Сидит, доскребывает, жмурится.
— Ты чего? — водовоз спросил.
— А сеструха просила.
Закурили. Солнышко печет, тени нету никакой, как и ни ветерка — дымок от сигарет вьется прямо кверху. Щурится Миша, жмурится водовоз, следит за дымком, видит — черная точка одинокая плывет прямо над головой. Или кажется только, что прямо над ними…
И орлу их хорошо видно.
Их, тетю Машу среди руин, коня усталого, всадника на земле…
Видно ему и тельце человека посреди широкого линялого цвета такыра. Распростерто оно, придавлено, припало к глине сухой, утихло. Стало уж падалью, тленом, трупиком. И ветер нанес с одного боку горку песка, так что сделался одинокий барханчик, длинненькая могилка, невысокий холмик, который скоро сровняется и исчезнет, как все исчезает в пустыне.
Видна и юрта, верблюд возле, несколько овец, дымок из крыши.
Виден и ржавый кубик, ползущий куда-то по выжженной, как сношенный брезент, плоскотине.
Виден и маленький красный островок в стороне. Два-три деревца, склонившиеся к круглому озерцу, отражающиеся в нем. Цветы у оснований стволов разрослись так ярко и пышно, что кажется, будто берег покрасили яркой краской.
Трудно только его разглядеть, разве что с птичьего полета, очень хорошим зрением, потому что красный этот Островок — совсем крошечный, вокруг же — сухая и бескрайняя, мертвая земля. И он — капелька крови на песке, мельчайшая крапинка на верблюжьем одеяле.
1976–1979
