Николай Климонович - Цветы дальних мест
— Н-нда, — забормотала, — мокренько… Да-да, но как же?..
— А так! — махнул рукой шофер. — Полезай!
Шофер по очереди выдергивал ноги, стянул рубашку, хлопал себя по ляжкам и точно ежился от брызг.
— Марья Федоровна, хоть вы, — говорила Воскресенская в растерянности, — взгляните — сколько там воды. Что-то не могу разобрать…
— Ай? — спросила повариха. — Так ведь не видать.
— Нет, вы рукой попробуйте.
— А мне тяжко нагибаться. Пущай их, пущай купаются… — И повариха уселась на землю с Володей рядом, руку козырьком приставила над глазами, как если бы сидела на речке и смотрела, чтоб дети далеко не заплыли.
— Господи, — сжала Воскресенская виски пальцами, а у самой в голове все что-то наигрывало, напевало — дальняя какая-то мелодия.
Буря выла по-прежнему.
Володя скинул и брюки, сложил как мог аккуратнее при таком ветре-то, свернул, протянул вместе с рубахой поварихе:
— М-можно вас п-попросить?
— Я посторожу, давайте, — Она подпихнула сверток себе под зад, чтоб ветер не украл. — Я вот помню, — обратилась она то ли к Воскресенской, то ли к самой себе, — когда маленькой была, батька нас всех, человечков семь, на озеро с собою брал. Шел рыбалить и нас прихватывал. Так вот: чтоб не случилось чего, он так поручал. Ты, Николка, следи за Авдотьей, а ты, Авдотья, — за Василем. Василь же по старшинству… Вот забыла, как братца звали, помер потом зимой… Ну вот так, в общем. А сам сеть раскидывал и садился самогонку пить…
Никто не слушал ее. Да и мудрено было б услышать, даже если бы нужное говорилось. Потому — ветер свистел. Земля гудела. Даже в выемке-то вокруг лужи было недостаточно тихо для обычного разговора. А подальше от берега-то и подавно… И Володя снял носки. В одних трусах купальных остался, словно знал, что купаться будет, приготовился загодя. Носки он сунул в ботинки, ботинки пододвинул к поварихе ближе — и пошел, пошел, ступая осторожно, боясь уколоться, пошел туда, где бегали, играли Миша с шофером. Туда, к темному, расплывшемуся на земле.
Воскресенская наблюдала за ним пристально.
Он подошел к краю. Сунул сперва вперед ногу, самый носочек, пощупал. Потом убрал, постоял в задумчивости, пошлепал ладошками по плечам, сильно раздул жирную грудь и вдруг наклонился, словно собрался нырять. Руки вытянул, кисти сомкнул, но прыгать вперед головой не стал, а ухнул с места двумя ногами, как если бы скакнул с обрыва солдатиком.
— Ну как? — осведомился, бодро припрыгивая, руками молотя по бокам, скаля белые зубы, Миша. — Как водичка?
— Моемся, моемся! — орал и гикал шофер, колотя в восторге себя по пузу. — Мишка, штаны скидавай, намочишься!
Володя еще раз тяжеловесно скакнул, а потом зажмурился, потряс головой и — присел. Тут же и вывернулся вверх, фырча громко, бойко, как тетерев на току.
— Пущай, — кивала пьяненько Марья Федоровна, — пущай плескаются.
— Держи!
Миша выбросил штаны с середины лужи, ветер подхватил, перемешал с песком, швырнул в тетю Машу. Та вывернулась, ухмыльнулась, сунула и их под зад. Избавился от остатков одежды и шофер, но этот все сам на берег снес, сам под повариху подложил. И поспешил назад, словно интересное боялся пропустить.
— Жаль, мяча нет, — прокричал Володя, — а то бы с-с-с…
— Понятно.
— Сыграли бы в поло, — добавил Володя непослушное слово и снова опутал плечи руками, присел, окунулся.
Воскресенская наблюдала за ними, улыбочка кривенькая дрожала на ее губах.
Миша с шофером схватились бороться. Обняли друг друга, шарахались, приплясывали потешно.
— И ты иди, — кричала повариха, — молодая ведь! А платьишко мне, я платьишко постерегу.
Воскресенская не откликалась. То ли не слышала, то ли увлечена была Застыла, как героиня в опере.
— Теперича долго душа не будет, — кричал шофер, — когда еще починим!
Тут Миша поднажал, цыплячьи шоферовы ноги подвернулись, оба ухнули вниз, визжа от счастья. И без того уж были перепачканы, теперь и вовсе перемазались. У Николая Сергеевича даже в волосах промеж седого — черное… Володя же, на них глядя, то надувал грудь, то сдувал. Пыжился дыхание задерживать надолго, краснел, щеки округляя, потом точно лопался, обвисал плечами — тренировался, видно, для подводного плавания.
— П-по системе йогов! — вскрикнул было он. Но ветер не дал договорить. Тогда он нагнулся, захватил полные пригоршни, облепил плечи, поеживаясь. Растер тщательно и — снова дыхание стал задерживать.
— Хватит, может, — сказала Воскресенская, но даже тетя Маша ее не расслышала.
— Это точно, что когда праздник, то можно, — сказала она.
— Какой еще праздник?
— Да ведь твой!
— О господи! — И закричала: — Да прекратите же!
— Чего? — обернулся Миша.
И шофер:
— Чего такое?
И Володя:
— С-сейчас н-наливать?
— Здесь нет воды, понимаете? — сообщила тогда она. — Нет, выдохлась, испарилась, раньше надо было…
— А толку-то? — выкрикнул шофер.
— Людка, будь попроще. Залезай, ты ж плавать любишь. Вихри песку взносились по краям лощины, как языки, как пламя, и Воскресенская кричала против ветра:
— Прекратите, слышите… И ты, ты, не сметь меня на «ты» называть, ясно?
От песка, от пыли — глаза у нее слезились.
— Будь попроще…
— А водичка в самый раз, а, товарищ геолог, не холодная?
— Это в-вам не к-колодец. Это естественные условия, д-да…
Тогда она отвернулась, сжала кулаки.
— Вот, сама виновата, пускай, так и надо, — твердила невесть кому, и плечи ее задрожали. И думала: пускай, сама виновата, что теперь…
И подняла голову. Шагах в двадцати от нее на облезшем верблюде сидела верхом женщина и смотрела поверх ее головы отрешенно, как бронзовая. Лица женщины видно не было.
С ног до головы укутывала всю фигуру какая-то тряпица, и лицо было закрыто чем-то вроде паранджи. Женщина на верблюде не двигалась, и не двигалась Воскресенская, и женщина смотрела туда, на маленький отряд из трех мужчин — смотрела не отрываясь.
Медленно обернулась и Воскресенская. Слез больше не было — она однажды размазала их кулаком, и они пропали. Но была злость.
— Это унизительно, в конце концов, — пробормотала она…
А посреди лужи — хоть и маленькой, но единственной в пустыне — купались и барахтались, и мазались, и играли, и смеялись, и припрыгивали, и все были грязные, и всем было хорошо.
Глава 23. ЦВЕТЫ ДАЛЬНИХ МЕСТ
Ветер толкал его в спицу, и парень шел.
Он шел, спотыкаясь то и дело, потому что не мог разглядеть водороин и впадин под ногами, ямок и неровностей. Иногда он вдруг глубоко увязал ногой, другой раз — больно проваливался, застревал, в чью-нибудь полузанесенную пустую нору.
Дорога вывела его сперва — так ему показалось, что она выводила, — на высокий холм, потом ухнула с холма вниз, и тот факт, что дорога эта оказалась до крайности неудобной даже для ходьбы, не то что для колесного транспорта, смущало парня. Впрочем, это ведь был кратчайший путь наверняка, так что удивляться нечему…
Тут он споткнулся основательно, тело ветер пронес вперед, нога же правая застряла. Парень развернулся вокруг своей оси, криво осел на землю. Отошел он недалеко, по всей видимости, но уже притомился. Кроме того, от голода посасывало под ложечкой, так что привал был кстати. Парень запустил руку в мешок, нащупал сухарь, принялся грызть… Несколько обстоятельств волновали его. Во-первых, при своей близорукости он и без бури видел плохо, а теперь… Он думал: вот выйду, может, к источнику прямо, выведет дорога, а увидеть не увижу, что тогда… И второе, о чем он пекся сейчас, — это как сообщить остальным о местонахождении оазиса. Он думал: найти-то найду, положим, увижу все-таки, но обратно-то как, вот ведь… Наконец, третье: нашел он источник, запомнил и обратную дорогу, явился в кошару, но как их убедить. Он думал грустно: а ведь снова не поверят, как им втолковать…
Все эти неясности были столь актуальны и зримы, что парень, размышляя, забыл от сухаря откусывать, а посасывал его в задумчивости, пока не встряхнулся. Нет, надо было идти, а там все образуется — только поскорей бы дойти, напиться, обследовать все. Тогда уж назад. Пока он грыз сухарь, песок набился в рот, скрипел на зубах, и приходилось отплевываться. И он думал: а плевать нельзя так часто, и так слюны нет, а если плевать, то пить еще больше хочется, лучше у родника, прежде чем напиться, рот прополощу, потом уж… И он представил себе до мелочи, как он сперва полощет рот, а потом пьет, пьет.
Но рот закрыть, представляя себе все это, не догадался. От мыслей о воде слюна скопилась под языком, но песку не делалось на зубах меньше, а проглатывать вместе с песком было уж очень невкусно. Так что парень еще раз сплюнул, потом еще… После сухаря появилось какое-то чувство неудовлетворения, как бывает у человека при виде первых ранних фруктов после зимы, и парень механически потянулся к карману, нащупал остатки «Примы» в пачке. Прикуривал он долго и неловко, извел полкоробка спичек, пока не согнулся в три погибели меж собственных коленей, не удержал-таки пламя на секунду. Потянул, вдохнул горький дым, закашлялся, и стало так сухо во рту после этой же, первой затяжки, что выбросил сигарету, сплюнул снова и снова облизал засохшие губы.
