Дни, месяцы, годы - Лянькэ Янь

– Сынок, скажи, Третий зять хорошо обращался с Третьей сестрой?

– Хорошо, очень хорошо, – ответил Четвертый дурачок. – Они даже в сортир ходили, взявшись за руки.

– Мы вдвоем с тобой остались, – промолвила Четвертая тетушка. – Ты голодный?

– Я съел пять жареных лепешек. Пить хочу.

– Сынок, – сказала ему Четвертая тетушка, – твоя Третья сестра ушла, мама больше не будет запирать тебя в сарае, мама пойдет приготовит тебе суп и угостит двумя головками моченого чеснока.

Глава 5

Стемнело.

С наступлением ночи небо нахмурилось, облака одеялом укрыли хребет. Гребни гор за деревней растворялись в ночи, словно переваренная капуста в котелке. В пустом доме вдруг стало тихо и просторно, будто в ночном поле. Зерна не осталось, оба чана были разбиты. Третья дочь и ее здоровый человек забрали даже связку острого перца, что висела на окне. И ствол молоденькой софоры, из которого Четвертая тетушка собиралась сделать черенок для лопаты, – раньше стоял за дверью, а теперь тоже исчез. Четвертая тетушка зажгла керосиновую лампу, отправила Четвертого дурачка спать, а сама обошла дом – хотела навести порядок, а потом лечь в постель, но вдруг такая усталость одолела, что она и шагу не смогла больше сделать.

Вот и легла спать пораньше.

Засыпая, Четвертая тетушка услышала в комнате прохладный тенистый звук, похожий на шепот ветра. А следом – тихие шаги, точно кто-то медленно прошел из этой комнаты в соседнюю, а потом обратно. Ветер к тому времени почти разогнал тучи, и в окно было видно, как облака бегут по небу, словно вода, затопившая речную отмель, а нежный шепот, с которым они уплывали, был тише воробьиного дыхания. Просочившиеся в окно сумерки, клубясь, заползли на стол, оттуда на кровать, а с кровати на стену. Четвертая тетушка, прикрыв глаза, лежала под одеялом. Лежала так и вдруг услышала заунывный плач, встала посмотреть, а это Ю Шитоу – уселся под окном, свернулся, как поджаренный на солнце дождевой червяк, и рыдает.

– Никудышный, – сказала ему Четвертая тетушка, – дочь сварила горстку твоих костей, а тебя вон как скрючило?

– Дома хоть шаром покати, как же вы с Четвертым дурачком будете жить? – спросил Ю Шитоу.

– Дом на месте, ночевать есть где. Кровати и одеяла целы, можно спать. На хребте осталось наше поле, так что с голоду не помрем, – ответила Четвертая тетушка. – Ступай себе. Без костей тебе и ходить трудно, так что больше меня не навещай. Что толку тебе ходить? Поле сможешь засеять? А воды натаскать? А урвать у соседей мешок с остатками зерна?

Он низко склонил голову, так что волосы почти коснулись ступней. Облака за окном рассеялись, и комната купалась в ярком свете луны. Ю Шитоу свернулся на полу, словно увядший цветок. Четвертая тетушка легла в постель и сказала:

– Не хочешь уходить – наведи порядок в доме, если хоть на что-то еще годишься, а мне завтра рано вставать, удобрять поле под зиму. Как поле удобрим, вместе пойдем проведать старших дочерей.

И Четвертая тетушка уснула.

На следующий день она проснулась с рассветом и увидела, что в комнате царит прежний беспорядок, а там, где всю ночь прочах ее муж Ю Шитоу, стоят два озерца слез.

– И что толку? – сказала этим озерцам Четвертая тетушка. – Все придется делать самой.

Убрала опрокинутые чаны, расставила по местам ритуальные таблички, подмела пол, прикрыла озера из слез и понесла навоз на поле.

Осенняя страда миновала. Когда настал сезон выпадения инея [20], Четвертая тетушка испекла Четвертому дурачку дюжину лепешек, положила в изголовье кровати, сварила котелок похлебки и оставила на очаге. Выкроила себе два выходных дня и отправилась повидать дочерей.

Деревня Второй дочери была ближе, и первым делом Четвертая тетушка пошла туда.

Вторая с мужем жили в трехкомнатном глинобитном доме с черепичной крышей, павловнии во дворе уже совсем облетели. Землю вокруг дома вымели дочиста, присыпали песком и сбрызнули водой – нигде не осталось ни пылинки, только песок посверкивал на солнце. Двор окружала новая глинобитная стена, безупречно ровная, отливавшая красным блеском. Со двора Второй дочери растекался чистый садовый аромат, по-весеннему освежая деревенские улицы. Четвертая тетушка думала, что все будет как в прошлые годы: за пять ли от деревни ее встретит горький запах снадобий, а прохожие будут отводить глаза и молчать в ответ на ее приветствия, потому что она родила четырех слабоумных и выдала свою дурочку замуж в их деревню. Но не тут-то было. Вся деревня ушла в поле, по дороге Четвертой тетушке встретилось только несколько человек, то ли знакомых, то ли нет. Эти люди знали, что она Четвертая тетушка Ю, мать Второй дочери, но все равно улыбались ей и кивали. По залитой солнцем деревенской улице она пришла ко двору Второй дочери и замерла на месте. Пощупала гладкую глинобитную стену, осмотрела аккуратные рядки круглой черепицы по верху стены, легонько толкнула ворота, вошла и молча встала посреди двора. Речной песок под подошвами приятно покалывал ступни. Поднимавшийся от него пар тонко благоухал. Четвертая тетушка заглянула в дом через окно: гора выжимок пропала, на ее месте стоял бурый стол из каменной плиты, а вокруг – несколько каменных лавок. Солнце косо опускалось на стол, а Вторая дочь грелась в его лучах и простегивала подошву. Она сидела спиной к Четвертой тетушке, после каждого стежка Вторая дочь отводила руку в сторону, подтягивала нитку, а перед новым стежком смазывала иголку в волосах. Четвертая тетушка замерла, любуясь дочерью. Она не могла и представить, что волосы Второй будут так гладко причесаны – ни один волосок не выбился из толстой косы. За все тридцать лет она не видела у Второй дочери такой аккуратной прически. Сердце Четвертой тетушки затрепетало, запрыгало в груди. Она заметила, что щеки на склоненном лице Второй дочери пламенеют, будто красные листья хурмы после дождя. Вторая дочь умеет простегивать подошву, умеет обращаться с ниткой и иголкой! До замужества она не могла ни нитку вдеть, ни пуговицу пришить. И вдруг научилась, и стежки ее частые и ровные, и простегана подошва затейливо, косичкой. Четвертая тетушка перевела взгляд на корзинку для рукоделия, она была сплетена из веток маньчжурского ясеня, благоухающих свежим красным лаком. Взглянула на чистую и опрятную одежду Второй дочери и увидела, что стежки на ней хоть и разного размера, зато все сделаны одной ниткой, где надо, нитка поворачивает, а где надо – идет прямо, и стежки расходятся по ткани, словно горные тропки. Тут уж Четвертая тетушка не выдержала и окликнула дочь.

Вторая обернулась, и рука с иголкой застыла в воздухе.

– Вторая, – позвала ее Четвертая тетушка.

Та отложила шитье и вскочила на ноги:

– Мама.

Мать и дочь застыли по разные стороны окна. Последние листы павловнии с шелестом пролетали сквозь повисшую между ними тишину.

– Ты научилась шить туфли? – сказала наконец Четвертая тетушка.

Вторая дочь залилась краской:

– Хотела подарить одну пару Четвертому дурачку.

– Наряд себе сама сшила? – спросила Четвертая тетушка.

Вторая, склонив голову, оглядела свою одежду и ответила:

– Да, мама.

– И корзинка для рукоделия тоже твоя?

– Муж купил недавно, я теперь с ней не расстаюсь.

В уголках глаз Четвертой тетушки показались слезы. Она долго молчала и наконец спросила:

– Ты… поправилась?

Вторая дочь беззвучно заплакала, ее слезы стекали по крыльям носа и капали на одежду. Но лицо Второй, даже омытое слезами, сияло красным румянцем, и восторг клубился на ее щеках, будто густой туман.

– Мама, – сказала Вторая дочь. – Я выпила несколько возов снадобий, выжимки громоздились, словно навозная куча, а толку не было. Но в прошлом месяце муж раздобыл где-то мешок черных костей и сварил их с красными финиками и сахаром, получилась терпкая сладковатая похлебка. После первой чашки голова у меня распухла от мыслей, и я всю ночь не могла уснуть. После второй почувствовала, что иду так легко, будто вот-вот взлечу. Эти кости мы разделили на семь чашек, вчера я выпила последнюю. После третьей чашки даже соседи заметили, что я иду на поправку, а после шестой муж сказал, что вся болезнь ушла без следа и от здоровой меня не отличить.