Запретная тетрадь - Сеспедес Альба де

Я почувствовала яростное желание уберечь его, спрятать, я встану поперек двери, думала я, они не смогут его забрать. Риккардо было семь лет, когда случилась Африканская война, двенадцать – когда разразилась мировая; он годами питался качоттой  [5] и сладостями из веджетины  [6]. Первые сигареты он получил в подарок от американцев. «Я хотел бы, чтобы ты поговорила с Мариной, – продолжал он, – сначала только мы втроем. Потом я, конечно, представлю ее и папе тоже. Следующая суббота подходит? Папа всегда возвращается в банк, а ты как раз свободна». Я сразу его перебила: «В субботу невозможно: я занята в конторе». Он возразил: «Даже в субботу?» Я объяснила, что в последнее время у меня много дел. Он настаивал: «Ты не могла бы найти какой-нибудь предлог? Прошу тебя, мам, это очень важно для меня». Я ответила, что никак не могу: «Об этом не стоит и говорить». Потом посмотрела на часы, пора было возвращаться в контору.

Я пошла в комнату за шляпой. Не могу, повторяла я про себя, никак не могу. И при этом – не знаю почему – все думала об этих десертах из веджетины. «А я? – яростно бунтовала я. – Разве в детстве я не ела хлеб из отрубей во время первой войны?» Я думала, что отдала другим всю свою жизнь и теперь у меня есть право распорядиться одним днем. Чем больше я это повторяла, тем чаще что-то внутри меня, помимо моей воли, отвечало мне «нет», что-то, что я ощущала как монотонное болезненное трясение головы. Я услышала, как Риккардо входит в комнату, повернулась к нему, сама того не желая: «Ладно, хорошо, – сказала я, – скажи ей, чтобы пришла в субботу: я что-нибудь придумаю». Он в благодарность радостно обнял меня. Я сказала: «Ладно, ладно», ворчливо оторвала его от себя и вышла.

Я бодро шагала в старом сером пальто. Видела в витринах свое отражение и смотрела на него с неприязнью. Мне хотелось отделаться от своей личности, сорвать ее с себя и испытать яростное облегчение: словно я устала носить какой-то тяжелый костюм. Войдя в помещение конторы, я пошла прямо к директору, даже не снимая пальто и шляпу. Он подписывал какие-то чеки. «О, синьора Коссати», – сказал он, поднимая голову и улыбаясь. И продолжил подписывать. Я стояла напротив него, положив сумочку на стол и сжимая ее, словно ища опоры. Директор сказал, что устал, очень загружен работой, сегодня даже обедать дома не стал, съел сэндвич и выпил кофе с молоком. Как бы подтверждая сказанное, указал мне на стоявший рядом поднос. Сказал, что сейчас сложное время, нужно иметь крепкие нервы; из-за этих слухов о войне рынок стал сложным, сдержанным. Я не отвечала, ждала, пока он закончит говорить. Наконец он закрыл чековую книжку и поднял взгляд. Я сказала: «Не могу в субботу». Он не ответил: рассматривал меня с видом человека, который заподозрил неладное, может быть, спрашивая себя, не выражает ли сухая решительность моего объявления скорее отказ, чем подлинную невозможность. Я собиралась заговорить, отвечая на его взгляд, но тут зазвонил телефон. Он коротко с кем-то побеседовал, не переставая смотреть на меня. Положив трубку, он встал и подошел ко мне. Мое сердце сильно забилось, я почти испугалась: за много лет он ни разу не подходил ко мне так близко. Я привыкла видеть его за столом или же сидеть, пока он диктует, прохаживаясь взад-вперед. Он сказал, что я правильно предпочитаю остаться в субботу дома или заняться своими покупками вместо того, чтобы возвращаться на работу. Мне хотелось сказать, что я с нетерпением ждала субботы, что только о ней и думала. Я сказала: «В субботу мой сын хочет представить мне свою невесту». Он пробормотал: «Вот как, понимаю – и снова уселся за стол, тихо произнеся: – Поздравляю». Я так же тихо ответила: «Спасибо». Он перекладывал чеки, особо не вглядываясь, и говорил: «Семейные обязанности…» Потом протянул мне два чека, прося отправить их меховщику своей жены и в фирму-производитель велосипеда его дочки. «Не люблю показывать мои личные чеки сотрудникам, – сказал он, извиняясь, что поручает мне это задание. – Когда речь идет о больших цифрах, мне кажется, лучше…» Я пообещала, что немедленно сделаю. Пошла к себе в кабинет, сняла шляпу и пальто, села за стол. Я пыталась сохранять спокойствие, но внутри меня потихоньку поднималась ледяная ярость. Я прочла суммы на чеках, та, что предназначалась меховщику, была солидной. «Воры, воры и убийцы, – пробормотала я. Пальцы у меня дрожали. – Убийцы», – повторила я, даже не зная, кого обвиняю. Я взяла бумагу и конверт для писем. Но в этот момент внезапно закрыла лицо руками и разрыдалась.

7 марта

Я много дней не писала, потому что чувствовала себя отделенной от самой себя. Мне кажется, что я могу двигаться дальше только при условии, что забуду себя саму. Достаточно было бы не слишком много размышлять, например удовольствоваться теми объяснениями, которые предоставляет мне Мирелла, и я жила бы себе спокойно. Чем дальше, тем сильнее я укрепляюсь во мнении, что беспокойство овладело мной с того дня, как я купила эту тетрадь: в ней, кажется, прячется лукавый дух, дьявол. Поэтому я пытаюсь забросить ее, оставить в чемодане или на шкафу, но этого недостаточно. Больше того, чем больше я привязана к своим обязанностям, чем сильнее ограничено мое время, тем острее становится желание писать. В воскресенье после обеда я осталась одна: дети ушли рано, Микеле пошел к Кларе отнести сценарий для кинематографа. У меня было время на дневник, хотя по воскресеньям у меня всегда полно дел. Не знаю, всюду ли это так или только в домах работающих людей: более долгий сон, непривычная возможность поваляться в постели свидетельствуют о чем-то вроде невоздержанности. По воскресеньям всегда нужно мыть больше тарелок, так что даже необычное удовольствие застолья превращается в труд. Тем не менее, разобравшись с этими хлопотами, я имела в своем распоряжении все время до вечера и принялась наводить порядок в своих ящиках: я с удовольствием выбрасывала пустые коробки, ненужные бумаги, письма. Когда я была молодой женой, иногда открывала шкафы, где белье было уложено в правильном порядке, перевязано голубыми и розовыми лентами, и, удостоверившись в этой упорядоченности, я чувствовала себя обнадеженной. В воскресенье, сидя у ящика, в котором я храню старые сумки, шарфы, платки, я радовалась, что все еще могу рассчитывать на эти забытые было запасы: и, видя аккуратно стоящие коробки, сложенные в стопку платки, я ощущала чуть ли не физическое удовольствие.

Поэтому день, который прежде представлялся мне длинным, пролетел быстро: в одно мгновение настал вечер, нужно было снова накрывать на стол, доставать те же самые тарелки, которые я незадолго до этого помыла и поставила сушиться. Микеле сказал, что вернется рано, но его все не было. Он надел темный костюм, а с утра сходил постричься. Он и в самом деле не выглядит на свой возраст, он все еще красивый мужчина. Мне приятно, что Клара познакомится с ним получше, потому что я всегда подозревала, что она невысокого мнения о нем. Может, поэтому она шутя, все время спрашивает меня, верна ли я ему. Перед уходом Микеле достал из ящика большой белый конверт; он держал его в руках аккуратно, словно там было нечто хрупкое. «Это сценарий, – пояснил он, – я не могу показать его тебе, мне жаль, я уже запечатал его, опасаясь, что Клара не дома и мне придется оставить его портье». Он назначил встречу с утра, так что был уверен, что застанет ее. Может, он думает, что я не верю в то, что он написал, или не одобряю его. На самом же деле утром, слыша, как он весело говорит по телефону с Кларой, я вздохнула с облегчением; потому что мне часто случается испытывать страх, что он недоволен своей жизнью; в воскресенье же, напротив, он казался мне довольным всем: едой, детьми, мною. Стоя в дверях, он обнял меня, я помогла ему надеть пальто: «Надеюсь, получится, мам», – сказал он, а я сказала ему: «Все пройдет прекрасно, вот увидишь». Потом он внезапно поднес руку к кошельку и сказал, что боится, что не взял с собой достаточно денег, только тысячу лир. Мы вместе вернулись в спальню, он взял десятитысячную банкноту. «Мало ли что», – сказал он. Я поняла, что так он чувствует себя увереннее.