Запретная тетрадь - Сеспедес Альба де

Наконец мне вспомнилось, что ее дневник заперт на ключ в ящике стола. Я обрадовалась, торжествуя победу; но затем застыла в нерешительности, вспоминая все то, чему сама учила своих детей касательно чужих секретов. Я вышла из комнаты, чтобы устоять перед соблазном, но вместо этого отправилась на кухню и взяла нож, чтобы взломать ящик. Я была исполнена решимости совершить этот поступок без малейшей жалости, как будто отрезаю гнойник. Я вставила нож между ящиком и поверхностью стола, но к своему удивлению сразу почувствовала, что он поддается, потому что не заперт. Дневника там не было. Его больше нет. В ящике лежат бессодержательные письма, старые фотографии. Там тоже никаких следов Кантони. Вместо того чтобы успокоить меня, столь явная невинность кажется мне подозрительной. Не может такого быть, чтобы у нее не было какого-нибудь письма от него, может, эти письма ее компрометируют и она предпочитает уничтожать их. Да и пропажа дневника ясно свидетельствует о ее виновности. Последуй я своему порыву, то тут же вышла бы, явилась к Кантони и сказала бы ему: «Я все знаю». Я напала бы на него, встряхнула бы, побила. Но я сидела перед столом с ножом в руке и не знала, как быть. Я подумала, что, может быть, Мирелла унесла дневник на работу, и мне показалось, что тем самым она сбежала из дома. А может, она спрятала его; я приступила к усердным поискам. Я все переверну, думала я, раз она так хорошо его прячет, значит, не хочет, чтобы ее знали такой, как есть; но я ее выведу на чистую воду, пристыжу, и в своих мыслях я представляла, как стою перед ней, хлопая рукой по исписанной странице.

Внезапно я подумала, что я и сама прячу тетрадь и что Мирелла, подыскивая тайник для своей, может ее найти. Прочтя мой дневник, она обнаружила бы, что я не такая, какой она меня видит. Узнала бы все мои тайны, даже про директора бы узнала, про встречу в субботу, на которую я согласилась, про трепет, с которым я задаюсь вопросом, влюблен ли он в меня. Мысль о нем, страх, что тетрадь будет найдена, и ощущение, что густая тайна окутывает каждого из нас, не дают мне покоя. Я вижу Миреллу, выходящую из дома с дневником в сумочке, Микеле, который возвращается в банк по субботам, чтобы спокойно поработать над сценарием, Риккардо, наклеившего на стену своей комнаты фотографию аргентинских гор, и мне кажется, что хоть мы и любим друг друга очень сильно, но защищаемся друг от друга, словно враги.

28 февраля

Сегодня вечером Мирелла, едва вернувшись домой, позвала меня к себе в комнату. «Смотри», – ликуя, сказала она мне, опустошая под моим потрясенным взглядом конверт, содержавший множество банкнот. Я уже было хотела сурово спросить ее, откуда взялись эти деньги, когда она сама объяснила: «Это моя зарплата». Потом аккуратно собрала банкноты по одной, чуть ли не лаская их – и одновременно перечисляя вещи, которые собиралась приобрести, по большей части безделушки, которые не раз у меня просила и которые я так и не смогла ей купить. Возможно, это несправедливо, но мне казалось, она хочет унизить меня; тогда я приняла едва ли не презрительный вид, сказала ей, что наконец-то она оценит то, что мы всегда для нее делали, – теперь, когда она знает, как тяжело зарабатывать. Она пошла из комнаты в ванную, с силой протерла себе лицо полотенцем. «А хочешь знать правду, мам? – с улыбкой сказала она. – Так вот, я увидела, что это совершенно не тяжело; я слышала столько ваших разговоров на эту тему, что, приняв решение пойти работать, была испугана, боялась, что не справлюсь. В ночь перед моим первым рабочим днем я еле смогла уснуть, Риккардо все время смотрел на меня с ироничным недоверием, показывая, что сомневается, что в такое бюро, как у Барилези, возьмут девушку вроде меня; я и сама склонялась к мысли, что он прав. Дойдя до двери, я хотела было вернуться назад, позвонить и сказать, что отказываюсь от должности, что я больна, выдумать любую отговорку. Я не сделала этого только из-за вас». Я вытаращила глаза в изумлении, а она тем временем продолжала: «Да, потому что мне казалось, что вы будете рады, увидев, что ваше низкое мнение обо мне подтвердилось». Я спросила ее, не сделала ли она это скорее для того, чтобы не уронить себя в глазах того адвоката, того Кантони. «Нет, – уверенно сказала она, – он никогда не думает, что я чего-то не смогу, напротив. Но главное не в этом. Главное – обнаружить, что работать не трудно. Мне очень интересно. Я часто устаю, но эта усталость отличается от всех тех ее видов, которые мне были знакомы, не знаю, как объяснить, усталость, которую я чуть ли не изображаю, потому что на самом деле уставать после работы вполне приятно. Мне даже забавно произносить те слова, которые в ваших устах казались мне такими солидными: не знаю, там, архивировать, запротоколировать, приложить к делу. Тебя повеселит, если я признаюсь, что и я, произнося их, чувствую себя важной». Она была оживлена каким-то детским весельем, казалось, что она хочет ласково насмеяться надо мной. «И потом, – продолжала она, – мне нравится слышать, как мое имя называют как имя человека, который разбирается в своем деле, на которого можно положиться. Когда говорят, например: „Этим занимается синьорина Коссати“, мне кажется, что речь идет о ком-то другом, о человеке, которым я и не думала, что смогу стать. Сегодня господин Барилези сказал: „В понедельник в мировой суд могла бы сходить синьорина Коссати“. Это просто узнать кое-что, ерунда, справился бы кто угодно, но я аж покраснела от удовлетворения. У меня так же было в университете, в первые времена; я никогда ничего не говорила, делала вид, что это естественно, но мне всегда льстило, что я нахожусь в тех аудиториях. Тем не менее в университете я всегда думала, что они бы с удовольствием обошлись без меня. А здесь мне платят, чтобы приходила». Она говорила оживленно, расчесывая волосы; ходила вокруг меня, смеясь, в счастливом возбуждении, в каком я ее никогда не видела, хотела обнять меня: «Скажи правду, тебе тоже нравится на работе, и папе: почему вы не хотите признаться? Скажи, мамочка, скажи, я дам тебе тысячу лир, если скажешь». У нее в руке была расческа, и пока она пыталась обнять меня, я так сопротивлялась, что расческа ударила меня в бровь. Я поднесла руку к глазу, чуть вскрикнув. Она сказала: «Ой, извини», и расстроилась. «Не знаю, что с тобой сегодня, – резко заметила я, потирая веко, – с ума сошла. Эта кучка денег свела тебя с ума. Сумасшедшая и неблагодарная. Подумала бы об одном только: что мы никогда не могли распоряжаться тем, что зарабатываем, чтобы купить то, что нам нравится, как можешь сегодня ты. Что все до последнего цента всегда уходило на дом, на Риккардо, на тебя, на учебу, благодаря которой ты сейчас можешь чувствовать себя довольной, наслаждаться этими радостями, как ты их называешь». Она поникла: «Я знаю, это правда, извини. Я так говорила не со злобы и не из презрения. Наоборот. Меня бы порадовало знать, что вам тоже весело работать, может, потому что так я бы чувствовала себя не такой виноватой, что была вам настолько в тягость в жизни. Видишь ли, прости меня за откровенность, но иногда дети испытывают едва ли не стыд за то, что родились, что им нужно питание, нужна одежда. Прости, мам, что я тебе это говорю. Мне моя работа так нравится, что я бы ее делала, даже если бы мне не платили». Я подумала о том, каким легким шагом я сейчас выхожу из дома по утрам, когда иду в контору; о радости, которую испытываю, когда директор зовет меня поработать вместе. Вздрогнув, я мысленно зачеркнула все эти мысли и сказала Мирелле, что весь ее энтузиазм связан только с новизной. «Может быть, – допустила она, – но я не хочу так думать, было бы обидно, это ведь лучшие дни моей жизни. Сегодня Барилези защищал человека, которого обвиняли в убийстве, и добился его оправдания. Я не ходила утром в университет, чтобы присутствовать на заседании. Он выступил с потрясающей речью, я была растрогана, я восхищалась им, я так ему завидовала; так вот, такая работа, как эта, не может быть для него тяжелой, я уверена». «Уж конечно! – воскликнула я. – С его-то заработком!» «Ты думаешь, только из-за этого? Барилези уже очень богат, он мог бы и бросить работу, разве нет? А он часто недоволен, нервничает, устает, и все же по-прежнему продолжает принимать дела и вечно хочет все делать сам. Может, он жалуется на свою усталость, потому что не хочет признавать, что ему нравится делать свою работу». Она снова радостно засмеялась: «Я хотела бы стать великим адвокатом, как он». Тогда я спросила, манит ли ее идея о блестящей карьере или мысль о том, чтобы кому-нибудь понравиться: Кантони, например. «А пусть даже и поэтому тоже», – ответила она. Тогда я с триумфом в голосе сказала, что карьера – не цель для нее, ее цель – выйти замуж за богатого, выдающегося человека, она об этом сразу заявила. Что она грезит, будто сумеет добиться этой цели такими средствами, в то время как лучше было бы прислушаться к моим советам, потому что никто не может дать более ценный совет, чем мать. Мужчинам на самом деле не нравятся независимые женщины, те, у которых есть собственная карьера, или, по меньшей мере, не хотят таких в жены; да и сама она, взяв на руки своего первого ребенка, услышав, как он плачет и нуждается в ней, чтобы питаться, чтобы жить, не осмелилась бы пренебречь им ради суеты лестного успеха в зале суда. Мирелла сказала, что смотрит на вещи иначе: даже если она выйдет замуж и у нее будут дети, она все равно будет стремиться к тому, чтобы стать знаменитым адвокатом. Произнося это прилагательное, она краснела. Я снисходительно улыбнулась, сказав: «Мы еще поговорим об этом». И направилась в сторону кухни. Потом вернулась и спросила, где она хранит свой дневник. Удивленная моим вопросом, она посмотрела в сторону стола и спросила, не рылась ли я в ее ящике. Я сказала ей, что если посчитаю это необходимым, могу и порыться. Она говорит, что давно уничтожила дневник; что это была детская привычка; да и если бы я даже нашла его, мои поиски не стоили бы труда, потому что – смеясь, добавила она, – писала она там сплошное вранье, опасаясь, что я могу прочесть.