Запретная тетрадь - Сеспедес Альба де

25 февраля

Сегодня звонила моя мать, и по глупости так вышло, что я ответила ей нетерпеливо. Она всегда звонит мне воскресным утром спросить, приду ли я ее навестить. Сегодня утром мне было неохота, и я сказала, что у меня нет времени. Что, впрочем, правда, потому что по воскресеньям, хотя я встаю в привычное время, Микеле и дети просыпаются очень поздно, ходят по дому в халатах, а полуденное солнце падает на еще теплые постели. Микеле всегда говорит, что никто не сможет отнять у него эту роскошь – поспать по воскресеньям. Иной раз я и сама была бы не прочь позволить себе долгий сон, но кто тогда позаботится о делах? Так что я приношу ему завтрак в постель, и мне радостно смотреть, как он ест с удовольствием, в хорошем настроении. Моя мать этого не понимает, она не одобряет Микеле – может, потому что страдает от бессонницы. Она сказала, что, вообще-то, имеет право иногда видеть меня, я ее единственная дочь. Тогда у меня сдали нервы: я сказала, что я также единственная жена и единственная мать и у меня нет больше сил. Я даже сказала, что вчера, в субботу, мне пришлось вернуться в контору. Сказала, что только мне одной известно, сколько у меня причин беспокоиться и нервничать. Она возразила, что не понимает, с чего бы это мне беспокоиться и нервничать именно сейчас: Микеле получил прибавку к зарплате, у Риккардо гарантированно прекрасное будущее в Аргентине, а Мирелла, все еще продолжая учиться, пошла работать. Это ее наблюдение вызвало во мне раздражение. Я резко ответила, что она жила в другие времена, жизнь ее была легка, а мою ей не понять. Моя мать возмутилась: «Легка?!» – воскликнула она и напомнила, что у них все украл Бертолотти, что ей пришлось бороться десять лет, через суд добиваясь возврата виллы, и в конце концов она ее потеряла. Разговоры об этом Бертолотти, который был плохим управляющим имуществом моей бабушки, я слышала всю жизнь: все наши беды приписываются ему, это из-за него, дескать, наше экономическое положение столь плачевно. Девочкой, слыша разговоры о нем, я в ужасе умолкала, словно речь шла о дьяволе. Сегодня я сказала, что Бертолотти стоило бы проесть эту виллу вместе с поместьем, потому что надежда вновь овладеть ею обрекла нас на беду, мы до сих пор несем на себе это бремя, и потому нам так трудно привыкнуть к нашему положению: мне – из-за этой виллы, а Микеле – из-за военных мундиров его отца. Из-за них бедность вечно будет давить на нас, как нечто стыдное. «У нас нет ни гроша, но мы все равно еще чувствуем себя хозяевами тех вилл и лошадей. Взгляни на детей; они о Бертолотти слыхом не слыхивали и прекрасно себя чувствуют». Моя мать замолчала по ту сторону провода; она знает, что я так говорю, когда раздражена. То, как я говорю, по ее мнению, – тоже вина Бертолотти, и это ее утешает. «В общем, ты не придешь?» – спросила она. «Нет, – ответила я, – не могу».

Позже – уже выйдя на улицу – я пожалела об этом. Воскресный воздух успокаивал меня, рассеивая все мои переживания и прогоняя усталость. Я зашла в какой-то бар и позвонила матери. «Я управилась быстрее, чем думала, – сказала я. – Сейчас забегу на секунду. Купить тебе что-нибудь?» «Да, спасибо, – сказала она, и радость проступала сквозь ледяное спокойствие ее голоса, – немного вкусных фруктов для папы». Я еще купила букетик фиалок; но мы с матерью стыдимся таких жестов: сказала ей, что пришлось купить его у настырной девочки, просившей милостыню.

26 февраля

Сегодня вечером мне нужно лечь пораньше. Риккардо за столом сказал, что слышит, как я допоздна хожу по дому. «Что ты такое делаешь?» – спросил он у меня. Мирелла при этих словах тоже подняла взгляд от тарелки и посмотрела на меня. Без какой бы то ни было рациональной причины я испугалась, что они начнут искать тетрадь. Я сказала, что, видимо, все-таки страдаю от бессонницы, как моя мать.

Сегодня утром директор вызвал меня сразу, как только я пришла. У него в кабинете были другие люди; меня раздражало их присутствие, и тем не менее я воодушевленно беседовала, чтобы их задержать. Когда они вышли, директор принялся просматривать почту, не глядя на меня, сказал, что у него на неделе уже не остается времени даже на чтение важных писем. Он выглядел усталым, раздраженным, но когда наконец поднял на меня взгляд, то улыбнулся. И снова заговорил со мной о субботе, вздыхая: «Семья…» – а я повела себя глупо: покраснела. Потом он спросил меня, буду ли я свободна в следующую субботу, смогу ли прийти в контору. Я ответила да с чрезмерным энтузиазмом. Тогда он поднял взгляд и посмотрел на меня, не улыбаясь, с глубокой нежностью. «Около четырех?» – предложил он. Я кивнула. Мои холодные руки лежали на стекле, покрывавшем стол. Наконец он попросил меня показать письмо, которое я написала, и когда я вернулась, он уже переменился. Даже сказал, что письмо не годится, и мне пришлось переделать его.

27 февраля

Сегодня, когда я возвращалась домой пообедать, консьержка вышла мне навстречу под каким-то предлогом, а потом сказала, лукаво улыбаясь: «Синьорина вернулась несколько минут назад, ее подвез жених». Я колебалась несколько секунд, и она тут же воспользовалась этим, чтобы сказать: «Мои поздравления». Я не ответила, продолжая улыбаться, и отошла, но меня так смутили эти ее слова, что домой я поднялась по лестнице, забыв вызвать лифт.

Мирелла была у себя в комнате; я передала ей замечание консьержки, а она улыбнулась, бросив: «Ну и сплетница!» И все. Я пожалела, что заговорила об этом, ведь продолжение спора без конкретной позиции может только ослабить мое положение. Я оглядывалась, надеясь что-нибудь обнаружить: мне уже некоторое время кажется, что в комнате Миреллы спрятан какой-то секрет и что если у меня достанет смекалки отыскать его, он все мне ясно о ней расскажет и укажет, как себя вести. Я сдержалась и не стала говорить ей: «По крайней мере пусть не подвозит тебя до парадной». Я могла бы дать такой совет подруге, но не своей дочери, хотя признавала, что именно та принципиальность, к которой нам приходится принуждать себя в семье, предопределяет отсутствие искренности. Может, есть подруга, которой она поверяет свои тайны: например, Сабина, которая уже некоторое время звонит чаще обычного и учится вместе с ней в университете. Я думаю, что надо бы ее расспросить, хотя заранее знаю, что она ничего не скажет. Если Мирелла или Риккардо зовут в гости каких-то друзей, а я вхожу в комнату, где они сидят, все тут же умолкают и встают на ноги – одновременно уважительно и недоверчиво, как в школе, когда в класс заходит учительница. А ведь я стараюсь выглядеть любезно, радостно, пытаюсь завоевать их симпатию, угощая их какими-нибудь сладостями и кофе, летом даже спускаюсь в бар на углу, чтобы купить мороженого. Они смотрят на меня неуверенно, пытаясь угадать, что за хитрость кроется за моим к ним вниманием. Иногда я задерживаюсь на пару минут и беседую с ними, рассказываю какие-нибудь байки, способные их повеселить, а главное – демонстрирую свою либеральность, надеясь тем самым приблизиться к их образу мысли, к их возрасту. Но чем больше я отдаляюсь от их представления о родителях, о матери их сверстников, тем больше смущаю и пугаю их. Когда же я сурово объявляю, что Мирелла не может пойти гулять, потому что уже пора ужинать, или что Риккардо не получит денег на кинематограф, чувствую, что их это вполне устраивает.

Так что Сабина ничего мне не скажет. Но я твердо намерена провести расследование, хотя сейчас уже кажется, что Мирелла полностью захвачена учебой, работой, и она замкнулась в себе, ничего больше не говорит. Сегодня я позвонила на работу, сказав, что неважно себя чувствую, и осталась дома, чтобы порыться в ее ящиках. Я делаю это впервые, и у меня дрожали руки, такое было ощущение, словно я ворую. Рылась я тщательно, думая: «Это необходимо», хотя сама не знала, что именно рассчитываю найти. Мне едва ли не казалось, будто я могу найти самого Кантони, зарывшегося в платья, в бумаги, в белье. Но его не было и следа; Мирелла вышла, взяв с собой подаренную им сумку и часы. Я надеялась найти хоть какую-нибудь фотографию, записку, но ничего не обнаружила. Искала я недолго: после этого осмотра ее ящиков, немногочисленных и весьма потрепанных вещей, кое-какого белья, которым она владеет, я снова констатировала, что Мирелла – бедная девушка. Она кажется мне еще более беззащитной перед моим обвинением, подозревать ее в чем-либо кажется мне жестоким.