Запретная тетрадь - Сеспедес Альба де

Я пошла на кухню и начала жарить картошку, потом – яйца. Думаю, что Мирелла соврала, и как бы там ни было, если она уничтожила дневник, то сделала это после встречи с Кантони. Вскоре она подошла и спросила, не нужна ли мне ее помощь. Она редко ее предлагает, так что я взглянула на нее с изумлением. Ах, какая красивая девушка, ей к лицу коротко стриженные волосы. Радость от заработанных денег делала ее смелее, но при этом необычно нежнее. Она улыбалась мне: «Мам, почему ты не можешь признать, что я по-своему счастлива?» Я сказала ей, что счастье – по крайней мере то, каким она его себе представляет, – не существует, я знаю это по своему опыту. Она возразила: «Но у тебя есть опыт лишь одной жизни, твоей собственной. Почему ты не хочешь оставить мне хотя бы надежду?» Я сказала, пусть себе надеется, это ничего не стоит. Потом протянула ей тарелку с яичницей и попросила отнести брату. Она спросила, почему он сам не может за ней подойти. «Сейчас его позову», – сказала она. «Слушайся меня, – велела я ей. – Риккардо устал, он весь день занимался». «А ты разве не работала весь день? – резко возразила она. – А я не работала весь день?» Но все же пошла и отнесла. Вернувшись, она сказала: «Вот что меня возмущает, мам. Ты считаешь себя обязанной всем служить, начиная с меня. Поэтому и все остальные мало-помалу начинают так считать. Ты думаешь, что для женщины добиваться какого-то собственного успеха, кроме домашних да кухонных, – предосудительно; что ее задача – служить. Я не хочу, понимаешь? Не хочу». Я почувствовала, как у меня по спине бегут мурашки, как бьет озноб, который я чувствую до сих пор. Тем не менее я сделала вид, что не придаю значения ее словам. И иронично спросила, не намерена ли она начать выступать в роли адвоката у себя дома.

2 марта

Сегодня, после обеда, как только Микеле вышел, Риккардо тщательно осмотрелся, чтобы удостовериться, что мы одни, потом достал из кармана газету и сказал мне: «Смотри».

Это была статья о том процессе, про который мне говорила Мирелла: на стороне защиты, помимо Барилези, называлось имя Кантони. «Знаю, – сказала я, – он его заместитель». Он признался, что не понимает, как я позволяю продолжаться этому скандалу, но что, как бы там ни было, наконец становится ясно, почему Мирелла столько зарабатывает. Я заметила, что представляю себе уровень зарплат и что сумма, которую она получает, соответствует обязательному минимуму за ее трудовые обязанности. И добавила, что Мирелла выглядит очень увлеченной своей профессией и однажды станет хорошим адвокатом.

Очень трудно говорить о Мирелле с Риккардо: когда они вместе, я все время чувствую, что они недруги. Может, это было между ними всегда, но до сих пор мне казалось, что это просто раздраженные склоки между братом и сестрой. Теперь опасаюсь, что причина в чем-то другом, более глубоком, что я не могу определить и что глубоко меня огорчает. Не хочу думать, что Риккардо не любит свою сестру: скорее мне кажется, что он перекладывает на нее неприязнь к самому себе. Сегодня он сказал, что женщины пользуются работой, чтобы поступать, как им удобно. Я напомнила ему, что я тоже работаю и что это пошло на пользу нашей семье, включая его. Он ответил, что я это делаю только по нужде и что поэтому моя работа – знак солидарности с моим мужем, по сути, доказательство подчинения. И добавил, что, будь у меня такая возможность, я обошлась бы без работы: и уж не знаю, какое препятствие – может, субботняя встреча – помешало мне ему возразить. Он продолжал, говоря, что сегодняшние девушки больше не ощущают этих обязанностей, не желают ничем жертвовать, ценят только деньги. «Они ходят на свидания с уже взрослыми мужчинами, – говорил он, – потому что это у них есть автомобиль, это они водят их на ужин, а потом – танцевать в самые дорогие клубы. Как я могу с ними состязаться? Я не виноват, что мои родители не относятся к богатым семьям». Задетая, я уточнила, что, вообще-то, мы принадлежали к богатой семье, но что впоследствии все было потеряно из-за дурного управления. «В любом случае, я что с этим могу поделать? – упорствовал он. – Могу ли я окончить университет до двадцати двух лет? Рядом с этими девушками мужчина моего возраста чувствует себя ребенком, доходит до отчаяния». Я сказала, что Мирелла со своей зарплатой уже может сама позаботиться о своей одежде, так что у меня будет чуть побольше денег для него. Он молчал, глядя в окно; белое небо отражалось на его бледном лице. Я подумала обо всех молодых людях, которые убивают себя в минуту отчаяния, которого их матери не сумели ощутить. Я пообещала, что удвою сумму, которую отец дает ему каждую неделю. Он ничего не сказал, но, чуть успокоившись, вернулся к столу, посмотрел на развернутую газету и резким, презрительным жестом, похожим на пощечину, ударил пальцами по заметке, где говорилось о Кантони. «Видишь, что они творят? – сказал он. – Все равно, что продавать себя. Как Мирелле может доставлять удовольствие ходить на свидания с мужчиной этого возраста, со стариком?» Я, улыбаясь, возразила, что мужчина тридцати четырех лет – не старик и что Кантони, как все говорят, очень умен. Он сокрушенно повернулся ко мне, говоря: «Не защищай их. Ты поступила не так, как они, мам». Тогда я спросила его во внезапном порыве: «А что, если я ошиблась?» Риккардо вытаращил на меня глаза с такой тревогой, что я тут же добавила, что была очень счастлива с его отцом, но не у всех женщин одинаковый характер. Он сказал, что всегда представляет себе характер, подобный моему, когда воображает, какой должна быть его жена; что Марине он постоянно говорит обо мне, о моей любви к мужу, о том, как я всегда умела поддержать его своей верой, о том, чем я жертвовала в первые годы войны. Это и правда были трудные времена; я еще не работала и кое-что наскребала, готовя десерты для своих богатых подруг, которые принимали гостей. Правда, потом я так уставала, что уже не в силах была принять участие в приеме, на который они всегда меня приглашали: так что мало-помалу они перестали меня приглашать, хотя десерты заказывали по-прежнему. «Не надо говорить обо мне с Мариной, – сказала я Риккардо. – Это ошибка. Никакой девушке не покажется привлекательной та жизнь, которую веду я. И к тому же у жены никогда не бывает тот же нрав, что у матери». Он вздохнул: «Да, я знаю», – и нежно посмотрел на меня. «Нет, – возразила я, – это не потому, что мать лучше, а потому, что женщина ведет себя со своими детьми иначе, чем со всеми остальными людьми, даже с мужем». Я вспомнила о большой фотографии моей свекрови, которая торжественно висит в нашей спальне: это была посредственная женщина, но Микеле все время приводит мне ее в пример. Только после ее смерти он начал называть меня мамой. Я сказала: «Уверена, что Марина, как ты мне ее описал, – очень добрая девушка». Риккардо посмотрел на меня с ласковой признательностью: «Я как раз о ней хотел с тобой сегодня поговорить. Мне нужна твоя помощь, мам». У Риккардо в линии рта все еще есть что-то детское, и его голос всегда трогает меня и будит во мне нежность. «В чем дело, скажи, что случилось?» – спросила я, смутно надеясь, что Марина его бросила. «Ничего, – ответил он. – Я хотел бы жениться немедленно, но не могу увезти Марину в Буэнос-Айрес: первый год у меня будет испытательный срок со скромной зарплатой, на двоих ее недостаточно». Я подумала, что, если он женится немедленно, может, передумает уезжать; и стала прикидывать, какое из двух зол меньшее. Я сказала: «Ты и здесь мог бы найти чем заняться, может временно. Папа говорит, что в банке в этом году нанимают массу сотрудников». Он отреагировал решительно: «Нет, только не в банк, ни за что на свете. Но я хотел бы официальную помолвку до отъезда. Я говорил тебе, что Марина очень несчастна у себя дома, она спит и видит, как бы оттуда выбраться. Я предложил ей немедленно пожениться, потом я бы уехал, а она могла бы остаться здесь, я думал, она составит тебе компанию, есть моя комната; но она так не хочет. Тогда я сказал ей, что вернусь как можно раньше, через пару лет, имея надежное положение, и мы уедем вместе. Но эта долгая разлука меня тревожит. Не то чтобы я в ней сомневался; но мне все сейчас кажется таким ненадежным, снова пошли разговоры о войне. А на фронт же совсем не эти пойдут, кому по тридцать четыре, – сказал он, снова ударяя рукой по газете, – мы пойдем. Так что у меня нет сил ждать. Может, через несколько лет просто упадет какая-нибудь бомба и нечего мне будет больше ждать».