Десять поколений - Арфуди Белла
После защиты кандидатской Шиван не медлил с написанием докторской. Он хотел дойти до заветной цели – стать академиком. Амбиции были у него в крови и не давали ему передохнуть месяц-другой. Ему казалось, что если он хотя бы на секунду остановится, то пружины с шестеренками в его сердце тоже перестанут двигаться и отправятся на покой. Иронично, но именно так и произошло. В возрасте семидесяти лет, не таком уж и преклонном, если учесть, сколько прожили некоторые его предки, да и отец, Шиван решил наконец-то устроить себе небольшой отпуск. Приехав с женой на дачу, для постройки которой он когда-то с таким трудом выбил землю, а после из-под полы доставал дешевые материалы, успел лишь поужинать и сесть в любимое кресло. Ему хотелось насладиться предстоящим футбольным матчем. Посмотреть удалось только первый тайм, во время второго он уже мирно спал. Смерть пришла к нему во сне – легко и тихо.
Пока же он был молод и полон желания защитить докторскую диссертацию раньше своего злейшего врага – Левана Коблиашвили. Тот, поддерживаемый всей своей не в первом поколении профессорской семьей, метил на ту же позицию, что и Шиван. Но куда ему было до хитрости и жажды выгрызть себе теплое местечко, которых было полно в Шиване. Не забывая о том, что ученый должен заниматься не только своими исследованиями, но и подготовкой новых поколений к будущему, Шиван также преподавал. Как и в случае с НИИ, роль рядового сотрудника его не устраивала. Всеми правдами и неправдами уже через десять лет после прихода на кафедру он возглавил ее, став самым молодым руководителем в истории не только кафедры, но и всего университета.
За спиной Шивана всю жизнь шептались. Чего о нем только не сочиняли. Даже тайных покровителей из самой Москвы ему придумали, да так часто это повторяли, что поверили сами и боялись Шивана лишний раз задеть. Он же был всего лишь сыном пришлого народа. Не чувствовавший в детстве связи с землей, на которой родился и рос, он отчаянно стремился на ней закрепиться. Доказать, что имеет право на свои желания. Стараясь всегда быть победителем, Шиван пытался передать это желание своим детям. И – в отличие от собственного отца – даже в дочери Хатуне он видел свое продолжение так же, как и в сыновьях.
Только у Хатуны были совсем другие планы. Летом, после окончания школы, когда она по настоянию отца должна была поступать на биологический факультет, она решительно и безапелляционно влюбилась. Причем не абы в кого, а в сына того самого Левана Коблиашвили. Сердце Шивана было разбито дважды: сначала оттого, что избранник дочери не езид (Шиван так и не избавился от желания продолжить езидский, а не советский род), затем оттого, что это сын Коблиашвили, который точно, Шиван ни секунды в этом не сомневался, хотя и не имел доказательств, с радостью писал бы на него доносы, будь у него хотя бы одна малюсенькая зацепка.
На дворе уже был тысяча девятьсот шестидесятый год. Послевоенные трудности забылись, в воздухе пахло надеждой на перемены и цветущей сиренью. Любовь нагрянула к Хатуне не то чтобы неожиданно. Вано Коблиашвили, учившийся с ней в одном классе, бегал за ней чуть ли не все десять лет, что сидел позади нее. Годами изучая затылок Хатуны, он, вероятно, знал его форму даже лучше, чем ее собственные родители. Сам не понимая, как наконец решился, буквально за пару дней до зимних каникул в выпускном классе он собрался с духом и выпалил Хатуне все, что таил годами:
– Люблю… Не буду настаивать, если не взаимно. Люблю.
Сумбурная и не слишком осмысленная речь тронула Хатуну так, как никто не ожидал. Одноклассники, знавшие о влюбленности Вано, испытали облегчение за друга, сбросившего тягость тайной любви, и одновременно удивились тому, что она вдруг оказалась взаимна. Даже в те советские годы, когда было принято петь о дружбе народов, межнациональные браки не были таким уж частым событием. И уж тем более никто в здравом уме не мог себе представить, что езидку Хатуну выдадут замуж за грузина Вано. При этом наивные школьники даже не подозревали, что Вано будут ненавидеть не столько за то, что он грузин, сколько за то, что он сын того самого, черт бы его побрал, Коблиашвили.
Потекли обычные для школьной парочки дни. На уроках Вано продолжал сверлить взглядом затылок Хатуны, но уже не с осторожностью, отводя глаза при каждом ее повороте головы, а с блаженной улыбкой на лице. На переменах он все время проводил с Хатуной. Что бы та ни рассказывала, ему все казалось невероятно увлекательным. Хатуна же наслаждалась ощущением, что ее обожают. Нельзя сказать, что она была равнодушна к Вано, но свои чувства к нему ей казались менее значительными и красивыми, чем его – к ней. Упиваясь любовью в его глубоких синих глазах с чуть опущенными книзу уголками и невероятно длинными и по-девичьи изогнутыми ресницами, она казалась себе волной. Брызжущей, громкой и сильной, как при шторме. Когда он смущенно протягивал ей то гвоздику, то несколько конфет, она на секунду забывала дышать.
После выпускных экзаменов они встречались в кинотеатре, куда Хатуне строго-настрого запрещалось ходить. Только со старшей двоюродной сестрой! Та скрепя сердце вошла в положение влюбленных и на киносеансах сидела через пару рядов от них. В этом ли кинотеатре или где-то еще, но однажды Хатуну с Вано увидели вместе, и практически сразу же начались пересуды. Езиды, любившие посплетничать, больше всего обожали, когда можно было кого-то из женщин низвергнуть в категорию падших. И чем выше она находилась в социальной иерархии, тем сильнее было удовольствие сплетников. Надо ли говорить, что перемалывать косточки дочери профессора и доктора наук, которому многие завидовали, было такой удачей, какую приходилось ждать годами.
Новость дошла и до отцов семейств. Отреагировали они на нее примерно одинаково, не желая иметь друг с другом ничего общего.
– Нашел с кем якшаться! – орал Леван Коблиашвили на сына, посмевшего заявить, что Хатуна не просто увлечение, а его будущая жена. – Мой сын не женится на ком попало! Эти безродные создания никогда не станут частью семьи Коблиашвили. Посмей еще хотя бы раз встретиться с ней, и я тебе голову проломлю!!
Шиван был с Хатуной не менее категоричен, но вполне хладнокровен:
– Теперь из дома не выходишь без моего разрешения. Если тебе куда-то нужно, идешь с братом. В институт ты в этом году не поступаешь. И еще скажи спасибо, что не выдаю тебя сразу же замуж с глаз подальше.
– Да кто же ее теперь из наших замуж возьмет? – всхлипывала в углу мать Хатуны, пораженная тем, что ее маленькая и такая послушная дочь тайно встречалась с мужчиной. Какой позор, и все ведь будут думать, что это она неправильно ее воспитала. Уже сейчас ей стыдно показываться на глаза соседям. Постоянно кажется, что за спиной ее называют матерью распутной девки.
– Возьмут, – отрезал Шиван, отмахнувшись, чтобы жена замолчала, не вмешиваясь в его воспитательные беседы с дочерью. – Это не твоя забота.
С дочерью он после этого за целый год едва ли перекинулся тремя десятками слов. Берат, узнавший о произошедшем одним из последних, впал в такое отчаяние, что занемог сердцем и месяц провел в больнице. Как же так вышло, что и за внуками он не уследил. Сколько бы ни старался, а все без толку на этой окаянной земле. Она словно пропитана грехом и приобщает к нему любого, кто на ней окажется.
Хатуна дедушку любила, пожалуй, больше всех остальных в семье. Она огорчилась, что стала причиной его болезни, и видеться с Вано особо не стремилась. Когда же получила от того записку через все ту же двоюродную сестру, то прочла ее практически без эмоций. Заглушив все свои желания, между чувством долга и призрачным счастьем с грузином она скрепя сердце выбрала первое. Сложенная конвертиком записка нашла пристанище в огне, а Хатуна решительно настроилась молиться о прощении Ходэ и, следуя воле родителей, выйти однажды замуж за уготовленного ей езида.
Вано, не дождавшийся ответа, мучился несколько месяцев в горячке любви и агонии вступительных экзаменов в институт. Набрав необходимое количество баллов, он стал студентом и уже к концу первого семестра обзавелся новой любовью. Все так же любовался затылком, но уже другим. Порой в юном сердце чувство любви важнее ее объекта. Тот может меняться бесконечно, лишь бы горел огонь, заставляющий нас чувствовать себя живыми.
