Там темно - Лебедева Мария
– Думаю помирать, – говорила бабка. Её голос звенел в ушах, слышно было без громкой связи. Так-то могла обходиться и вовсе без телефона. – Помирать вот надумала, – повторяла погромче бабка, если в голосе мамы ей не слышался нужный градус скорби, пожелание жить хоть сто лет… Сто лет мало – сто раз по сто лет, наперекор биологии, в пример всему роду людскому.
– Только обещает! – зло бубнила Яся, и мама шикала, прикрывала телефон рукой.
Заканчивалось обычно тем, что бабка передумывала помирать и решала затеять ремонт или что-то ещё в таком духе.
– Бог меня бережёт, – объявляла она.
– Или тянет с датой знакомства, – прибавляла Яся.
Бог был бабке навроде слуги, такой господь на побегушках: если шла мыться, то громко, чересчур громко взывала: «Господи, помоги мне помыться!», как будто ждала – вот он прибежит с мочалкой, мылом и покорным «чего изволите?».
А прибегала обычно мама, ходила к ней гладить бельё, мыть полы, пить с ней чай, слушать пересказы всех бесконечных телесериалов, которые бабка смотрела. Временами она выдавала то, что видела, за воспоминания: ей казалось, что так поживее, а может быть, сериалы, за неимением прочего, делались истинной памятью. Злодеи из телесериала становились военными немцами, и мама напоминала: ты ту войну не успела застать, ну какие, господи, немцы.
Яся делала бабке уколы – раздавался подкожный хруст, но ни разу не проступало ни малюсенькой капельки крови, будто вовсе не было крови в капустном, яблочном теле.
Мама очень спокойно говорит, что нет, ничего не обещано.
Яся сгибается над тарелкой. Мама легко касается её лопаток – не сутулься. Яся сдвигает лопатки вплотную. Получается тоже убого: всё равно шея клонится вниз.
В детстве Яся постоянно думала, что её удочерили, – невероятно, просто ведь невозможно быть в кровном родстве со всеми этими чужими людьми. Потом поняла: так бывает.
Тётя завела обычный свой разговор о том, как бы сделать из неё человека, будто Яся – набор из деталек, замороженный полуфабрикат. Если скажет «мне неприятно», то услышит «я знаю, как лучше». Кандидатка на звание человека выкладывает крохотные грибы по краю тарелки: будет съедать каждый раз, когда тётя начнёт фонтанировать идеями. Временами её заклинивает, как рекламу: вон в твои годы уже учатся хорошо, уже работают, женятся, умирают.
Невозможным казалось, что в детстве (формально – недавно) племянницу тётя любила. Ту же Ясю, но в удлинившемся теле, она принимала в штыки. Взрослых не любит, похоже, никто, особенно – прочие взрослые.
– Отец твой, жаль, умер, а то хоть пристроил тебя в универ бы. Он же где работал, иняз? Можно было бы стать стюардессой. В принципе, и так можно стать. Но сперва надо получить качественное образование, чтобы из тебя сделали человека. Стюардессы хорошо зарабатывают, конечно… Матери бы помогала. Сколько она на тебя сил угробила!
Яся гробит грибок, острые зубы хрустят серым грибочкиным телом.
Мама едва заметно морщится, слишком заметно меняет тему:
– Яся умничка, куда захочет, туда и пойдёт. Время есть. Ты путаешь. Не иняз, филфак.
Тётя переваривает эту информацию, вытирает губы салфеткой. Так же, как и салфетку, сминает, уничтожает картину изобильного будущего Яси-стюардессы.
– И ладно тогда. На филфаках одни эти самые, – авторитетно заявляет тётя, сухо перебирая ногтями по столешнице. Свои ногти теснили нарощенные, настойчиво отодвигали пухлые алые накладки.
Тётя двоилась. Бровей – парный комплект: ряд тонких живых волосков на гладких, изображённых прямо по коже. Как будто одно изображение женщины наложили поверх другого, и можно поймать момент, когда их переключают.
Яся смотрела на тётю, и не выходило понять, как же так: в памяти оставалась точно такая женщина, которая приносила шоколадки и маленькие, в ладошке удобно зажать, игрушки – всякий раз, как приходила, и гладила по голове, заправляя за ухо прядь. Этот образ накладывался на ту, что сидела сейчас перед ней. Получалось как в фильмах про переселение душ: внешне тётя не поменялась, изменилось что-то другое, и некто новый под кожей вдруг оказался враждебен.
Яся, отправляя в рот очередной гриб, невинно интересуется, о ком речь. Тогда уже тётя поспешно меняет тему. Жаль, очень жаль.
– Записалась к маммологу, – безо всякого перехода, как и обычно, сообщила тётя. – И ещё запишусь к гинекологу. – Потому что, – нравоучительно продолжила она, – это как два глаза: один на груди, другой…
На то, чтобы сказать, где другой, тёти уже не хватило, и она многозначительно сделала паузу, предлагая самим домыслить.
Ясе тогда показалось, что тётя, должно быть, понятия не имеет, какие интересные вещи говорит, и решила запомнить про два глаза, чтобы где-нибудь употребить. Но когда та чуть развела колени, чтобы положить ногу на ногу, Яся поспешно отвела взгляд, вдруг подумав – хоть бы оттуда, из-под тканевых плотных слоёв, на неё ничего не моргнуло.
В дверь настойчиво так трезвонят, прям вот неотложное дело – должно быть, приспичило души спасать. Тут совсем рядом секта, приходят порой улыбаться, подсовывают журналы, где на каждой странице – «Он любит вас», любовные письма от бога. Выглядит безобидно, но эти цветные брошюры то и дело вносят сумбур в жизнь старой соседки. Она не понимает, что с ними делать. С одной стороны, упомянуто имя Его, значит, это божественное – выбросить точно нельзя. С другой – это всё же сектанты. Они за неофициального бога. Потому-то соседка раскидывает брошюры по чужим ящикам. Перекладывает ответственность: если вдруг у сектантов работает ад, пусть в него попадают другие, если вдруг существует неправильный бог, покарает пусть их, не её.
Яся тянется к подоконнику, берёт свежий сектантский журнал, пытается им отгородиться от тёти. На страницах – цветные картинки. Картинки изображали, каким мог бы быть этот мир без жестоких компьютерных игр. Без жестоких компьютерных игр лев мирно дремал подле крошки-ягнёнка, а люди только тем и заняты были, что улыбались друг другу среди прекрасных цветов.
Задержалась на молодёжном разделе и погрузилась в статью «Как сказать порнографии “нет”?». Молодёжь уже много веков подряд была озабоченной, недалёкой и приближала распутством неминуемый конец времён. Кроме тех, кто читал журнал.
– Пригласи их отужинать с нами! – кричит Яся в сторону коридора, но тут же по голосам понимает, что это сосед. Снова этаж перепутал.
– Так что с поступлением? – не унимается тётя. – Ерундой какой-то всё маешься. Тебе времени своего не жалко? Делать больше нечего?
Ну чего же пристала? Поступать даже не в этом году. И эти вопросы про время… Куда потом тётя девает все эти минуты, сэкономленные за жизнь?
Неистраченные секунды осели на донышках банок, засоленные вроде каких-нибудь огурцов, неиспользованное Ясино время свалялось комками и стухло, неполезно и не учтено, зря прожитое без одобрения тёти.
– Думала о карьере в HR, конечно, – говорит Яся, колупая салат. – Как там рекрутинг с точки зрения рекрутинга, перспективен?
Четыре полоски бровей то и дело лезут на лоб.
Тётя откидывается на стуле, выдыхает:
– Знаешь, что она у тебя говорит?!
Ой, ну конечно же мама знает. Здесь картонные ложные стены, здесь весь подъезд уже в курсе.
Тётя смотрит на маму с какой-то нервной, воспалённой жалостью. Жалость как будто бы жжётся, каплями раскалённого масла брызгается вокруг, до волдырей ранит кожу. И продолжает приглушённо, будто Яси рядом тут нет:
– Да ты на ней помешалась. Подумай уже о себе. Яся то, Яся это, растишь чёрт пойми кого. Как ни позвоню – на уме одна Яся. С младенцем-то ладно носилась. Ой, как вспомню её, страшная, красная, ни ногтей, ни волос, трубки эти из носа торчат – не ребёнок, пришелец. И ты истощала как есть, на ногах не стоишь, а вся светишься. Помнишь, тётка безумная в телике кыштымского карлика нянчила? Пеленала его, конфетами кормила. Потом всем миром голову ломали, что за уродище было. Недоносок какой-то, вылитая твоя Яська тогда. Не, ну он был похож, знаешь, как кого-то освежевали… Да как ты не помнишь кыштымского карлика? Какого-какого… Кыштымского. Это город такой. Все тогда про него говорили, он ещё потом помер, зараза. Я ещё в школе училась, боялась его – прямо жуть. Вот над чем ты смеёшься? Смешное я что-то рассказываю? Я серьёзно тебе говорю, ты с ней носишься. Ну чего ты мне пирог этот пихаешь. Она уже выше тебя, вымахала кобыла, бродит не пойми где, выглядит как не пойми что. Вот ты знаешь, где она ходит? Ты, мать, знаешь? Я не понимаю тебя, мать должна быть мать, а не подружка, вот как нас воспитывали? Не знаю, чего тебе не нравится. Нормально воспитали, все нормальные выросли. Я рот боялась лишний раз раскрыть… Да давай уже свой пирог. Кусок прямо в горло не лезет, как того гуманоида вспомню. Сейчас я тебе покажу, как ты можешь не помнить, он же был знаменитый, такой знаменитый урод. Так все новости мимо тебя и пройдут.