Там темно - Лебедева Мария

Копается в телефоне. Экран портит масляный след.

– Ты её избаловала. Попьёт она тебе крови. Когда мелкой была, нужно было ремнём пороть.

Яся открыла рот, намереваясь сказать, что если тётя предпочитает быть выпоротой, то семейный ужин – не лучшее время, чтобы вот этим делиться, а лучшее время – пожалуй, что никогда.

Но смотрит на одежду светлых тонов, на мелкие морщинки, затёртые тональником, вглядывается в тётино лицо, и неожиданно видит себя тётиными глазами: в самом ведь деле считает, будто какая особенная. Знала бы, сколько таких, как она. Сидит с этой своей наглой полуулыбкой, которую хочется размазать по лицу. Не в нашу породу. Вся в папашу своего малахольного. Сперва сестра чуть родами не померла, еле ведь откачали, и стоило так убиваться – вырастила уродище. У всех дети как дети, а эта сидит, улыбается, самая умная. Сестра за неё переживает, прозрачная вся стала, а ей бы хоть что. Улыбается она. Весело ей.

Яся глядит на себя из глубины её глаз – не слишком хорошая кожа, тёмные корни волос уже начали отрастать, растянутый ворот футболки оголяет кости плеча, паучьи противные пальцы – чуть шире в суставах, все ногти – под корень, вот чуть ли не с мясом. И при этом при всём – вот как раз о таких говорят, что ни кожи ни рожи, ни ухоженности хоть какой – самомнение, как у принцессы.

знай своё место

Если вглядываться в человека, рано или поздно заметишь, каким он задумывался изначально: наносное слетит шелухой. Ясе не нравилось это: большинство ведь хотело хорошего, только чувства у них искажались, принимали странные формы. С тётиной точки зрения было всё донельзя справедливо.

Кто-то переключает картинку – и перед Ясей снова та же тётя, что пришла вроде в гости, но на деле же – рассказать, как всем надобно правильно жить. Переживание слишком большое, и Ясе сложно его вместить.

Поэтому не говорит ничего, молча моет свою тарелку.

Кладёт сектантский журнал в стопку для макулатуры: чей бы бог ни был прав, в ад вряд ли попадёшь за рассортированный мусор. Прощается с тётей, поспешно чмокает маму в щёку, говорит – очень вкусно всё было. Мама смотрит на Ясю тревожно.

Если не выйдет сейчас погулять, Ясю попросту разорвёт.

Пока натягивает кроссовки, слышно с кухни, как тётя говорит, что сперва увлеклась картинами по номерам, но теперь поняла – больше любит алмазную мозаику, очень важно найти себе хобби, от безделья все беды людей.

Закрыв за собой дверь, Яся обнаруживает парочку булавок, воткнутых в дверной косяк. Убирает быстрей – не заметила бы мама.

То, что не получилось сказать, невыносимо давит на плечи, костью поперёк горла встаёт. Не зная, что с этим делать, Яся повторяет это, должно быть, тысячу раз, но просроченные слова разлетаются понапрасну. Сидящим на ветках галкам осточертело её бормотание – и они улетели прочь.

Яся осталась одна.

Запрятанная в кулаке пара тех гадких булавок летит в мусорку, где у самого дна – какая-то штука с перьями.

– Ты подумала? – спрашивает начальница.

Яся почти никогда не бывает одна, вечно рядом хоть кто-то приткнётся. Сейчас вот стоит со знакомой, та недоумённо косится. Яся делает значительное лицо – мало ли, какие предложения то и дело поступают, не публичная это беседа. Знакомая резко вспоминает, что у неё много дел совсем в другой части школы.

Яся не понимает, зачем думать над предложениями – сразу же в целом понятно, хочешь чего или нет, потом только подгоняешь решение к ответу.

– Подумала. Я откажусь.

Начальница выглядит раздосадованной. Напоминает зачем-то Ясе, что её жизнь – это её жизнь.

Не то чтобы свежая новость, но Яся удивлена, почему начальница этим так недовольна.

Нужно держать душ в руке, не закреплять над собой: ошпарит ведь кипятком, если вовремя не отведёшь. Мыться сейчас не лучшее время, сосед тоже мыться решил. Прибавит горячей – в квартире, где Яся, вода сделается точно лёд. Не хочешь, а знаешь, кто тут что делает.

Кипятком пару раз обдаёт. Яся шипит. Убавляет горячую до предела. Теперь вода ледяная. Ей слышно: сосед завывает под душем. Он всякий раз поёт одну и ту же песню, поэтому Яся начинает издевательски подвывать, один в один копируя интонации.

Защёлка на двери ванной сломалась несколько лет назад. Стало привычным всякий раз предупреждать об этом гостей – те мнутся, мол, как же так. Суетятся, бывало, пытаются запереть расхлябанную ручку. Так делать не стоит: она остаётся в руке и через дырку в двери уж точно всё будет видно. Яся после вставляет ручку на место – ненадолго, до следующего раза.

Закрытая дверь означает запрет. Правда, мама так не считает и сейчас чем-то в ванной грохочет.

Занавеска в последнее время стала плесневеть и чернеть. Кажется, раньше, спасаясь от чёрной плесени, люди сжигали дома. Может, это была какая-то страшная плесень, и та, что на занавеске, похожа всего лишь случайно, а может, пора жечь эту хату.

Яся старается не слишком забрызгать полы.

– Ну мам, я ж тут моюсь.

– Щётку возьму и уйду. А вообще – чего я не видела?

Сердитая Яся за занавеской бормочет:

– Моё тело стало меняться. Примерно с тех пор, как купила мужские кроссовки.

Мама закатывает глаза и выходит из ванной.

Яся слышит: далеко не ушла, прислонилась плечом к двери – скрипнул дверной косяк.

– Эй, Ясь?

– Если тебе в туалет, то иди.

– Не. Послушай. Я тут ей сказала, чего только она к нам ходит, пора бы и мне с ответным визитом.

Яся – с волос стекает вуалью вода, замотана в краешек занавески – толкает дверь кулаком, говорит:

– Да ну ладно?

– Ага.

Мама протягивает руку и ерошит мокрые волосы.

Во все стороны летят капли воды. Яся фыркает и убирается обратно за занавеску. К мокрой коже льнёт ткань с чёрной плесенью, пятна будто бы телу родные.

Ответ 9

У меня нет никаких мыслей о самоповреждении

?

Один мужик обожал мертвецов.

Уважаемые мертвецы, чьи мысли всем доносил, говорили его бледным ртом: он – голос их, он слуга всех почивших.

Он учил: все великие давно того, иди Пушкина перечитай, вот талант, вот как надо, вот она, нетленная мощь. Это ж солнце русской поэзии, наше извечное всё. Ну, давайте! Кто раззявит волчиную пасть на светило, приблизит конец времён?

Никто и не спорил. Но он так хотел убеждать.

Книги, учившие, что все люди в целом похожи, ему рассказали о чём-то ином. Он любил повторять к месту или не к месту – сложно представить, что эти слова хоть где бы пришлись ко двору, – жалящую поговорку. Хитро так говорил:

– Женщина-филолог – не филолог.

Смотрел на сидевших рядами девчонок и прибавлял, улыбаясь, стряхивая вину:

– Вы не обижайтесь на шутку, не я же придумал.

Присказка продолжалась, хоть он и предпочитал умолчать. Дальше так: «Мужчина-филолог – не мужчина». Выходило, что раз ты пришёл на филфак, с чем-то будет уж точно беда. Только мёртвый мог быть филолог.

Какая-нибудь из девиц – обязательно находилась – швыряла в него ту злую вторую часть, а после могла даже не сомневаться, что он запомнит её дёрганое, неулыбчивое лицо (или сонное, добродушное – всё равно было в них что-то общее), и предмет его она не сдаст, пусть хоть вечно пересдаёт.

Когда кто-нибудь так говорил, у него заметно дрожала губа – зачем было его обижать? Почему им не молчалось? Он же дольше живёт, он жизнь знает. Не доросли, не доумерли рот раскрывать.

Он смотрел снисходительно, голос делался тише и мягче, – так говорят с животными или детьми – и думал, что это почти даже мило, забавно: смотрите, пытаются рассуждать, будто чего понимают. Ему даже нравилось им раздавать ласковые советы. Кто ж ещё так по-отечески скажет, что главное им – выйти замуж, пойти на работу в средние школы, хороший и правильный выбор. Столь ли важно, что вы бы хотели другого, повторяю, что ваш потолок – усреднённый набор – средний муж и такие же школы.