Там темно - Лебедева Мария

– Не буду больше тебя смущать. Подумай, хорошо? Уверена, что у тебя получится. И главное же не победа, а участие!

Яся выходит и прётся вперёд напролом и, когда за воротами школы попадается кто-то крупный, заросший, спортивный, не сбавляет темп, не делает даже попытки беспрепятственно обогнуть. Больно ударяется с ходу о тренированное предплечье, и носитель его только тогда замечает, что кроме него в мире есть ещё люди. Хочет сказать что-то грубое, но Яси и след простыл.

На вопрос «что ты делаешь?» Яся врёт «ничего», и ей становится жарко.

Будто ведь в самом деле задумала то, о чём вслух даже не говорят, – спряталась ото всех, ничего никому не сказала.

Так всякий раз.

Тут, на стадионе, – сухая трава да мусор, поросшие деревцами ряды для болельщиков. На заброшенном стадионе собираются поздно, пьют на крыше бывших раздевалок. И никто не увидит, как где пройдёшь – вырастут после круги из грибов, как будто грибы хороводы водили.

Днём здесь нет никого. Если только спортивные пенсионеры носятся по периметру с палками или без них. Тихо здесь так, что уничтоженный подошвой снежноягодник лопается слишком громко.

Яся гонит прочь давешний разговор.

Яся собирает стадионы – и не видит уже ничего.

Фразы вырываются белыми облачками. Становится слишком прохладно, чтобы сюда ходить.

Лицо меняется, пропадает выражение деланой самоуверенности, надетое просто чтоб было, чтобы не прикопались. Яся сейчас такова, какой была замыслена изначально, – если, конечно, придуман проект, по которому лепят людей.

Люди были как море. Волнами набегала полнота ощущения жизни. Сделалось сразу понятно, когда и как нужно сказать.

Софиты слепят, никого и не видно, голос глубже, сильнее. Нет человека, нет даже слов – есть другое, ради чего слова и придуманы изначально.

И не захочешь – услышишь, и не согласен – прислушаешься. Парадокс разрывает: то, что тут происходит, – слишком своё, чтоб хоть кому-нибудь показать. А вместе с тем тянет болезненно именно это и сделать.

Когда-нибудь обязательно, не сейчас. Когда это время наступит, Яся узнает его.

Битые стёкла. Пустые ряды. Сыростью тянет с развалин бывших раздевалок.

Крик восторга.

Яся резко поворачивается в сторону звука. Смотрит: какой-то романтик вывел сердце монтажной пеной (было похоже на порченые взбитые сливки). Встал в его центре. Читал с телефона пост из паблика про стихи. Объект его страсти стоит чуть поодаль, сжимая розу в целлофане пухлыми, в кольцах пальцами. Потом эти двое уходят.

Уходит и Яся.

Дома мама в который раз моет квартиру. Не то чтобы здесь хоть когда-нибудь было грязно, но мама драит полы всякий раз, как придёт. Говорит, что летит пыль из окон. Говорит, что бездействие – стыдно.

Ясе становится тут же неловко. То, что было на стадионе, – ненастоящее, так, поиграть иногда и забыть. Может, не пригодится вовсе. Мыть полы – реальней всего.

– Мам, давай я?

– Тут же быстро. Делай свои дела. Иди в комнату, высохло.

В мамином голосе нет упрёка, но Яся кусает губу: она ведь ничего и не делала, ничего, что считается важным.

тебе времени своего не жалко нет бы заняться хоть чем-то полезным

– Чисто же было и так, разве нет? – вырывается у Яси, и она тут же хочет затолкать слова назад, потому что мама спрашивает раздражённо (часто так – вопрос на вопрос):

– Ну вот тебе разве не стыдно гостей приглашать?

Яся ни разу и не приглашала. Ни сюда, ни куда-то ещё. Не потому что стыдно, а потому что зачем; от того, чтобы выступить в роли хозяйки, становилось не по себе: раз Яся и мама поселены здесь ненадолго, то сами как будто на правах этих самых гостей. Но маме действительно не по себе от дурацкой этой квартиры, от всех их соседей, от некрасивых растянутых шмоток у дочки – зачем ходит, как нищая – и от много ещё чего.

Поэтому Яся молчит. Это сложно.

Мама смотрит вниз, потом в стену, и как будто перезапустилась.

– Эй, давай чай попьем! – зовёт мама.

Яся тянется к пирогам, мама сразу же говорит – ешь давай некрасивые, гости придут. Все пироги – хорошие пироги, Ясе сложно назначить уродцем какой-то из них, и она снова смотрит на маму, мол, давай, покажи, что из этого можно поесть. Мама вздыхает и говорит: «Вот же, и вон тот кривой, снизу ещё посмотри – подгорели». Красивые пироги – на показ.

Это не гости. Зачем надо было так называть?

Мама просила сто раз – ну хочешь, иди погуляй, не обостряй, не надо, не надо, – но Яся решает остаться. Когда мама выходит из кухни, она решительно ссыпает конфеты из вазочки в собственный рюкзак – кошмар, ужасно по-детски, совсем как

тогда.

Отец, совершенно не глядя, продолжая начатый разговор, тянется к самой лучшей конфете. Яся, не глядя, совсем незаметно отодвигает вазу от его руки. Мама делает страшные глаза. Отец, всё так же не глядя, забирает конфету, мгновенно, как чайка, глотает – и тянется к новой.

Яся быстренько выбирает конфеты из вазочки и складирует возле своей чашки. Так-то папа доест и уедет, а им с мамой ещё с этим жить.

– Не жадничай! – говорит мама.

Яся не жадничает; то была забота о будущем.

Ещё даже ведь не зашла, а удушливой сладостью потянуло из коридора.

Это тётя, мамина сестра. Последние несколько лет она задаёт один и тот же вопрос:

– Ну что, куда будешь поступать? – И, будто Яси нет рядом или она не понимает ни слова, в сторону мамы: – Они все хотят стать блогерами этими. Никто не хочет быть врачом и учителем! Лишь бы не делать ничего.

Мамина сестра – специалистка в HR. Её работа – не брать других на работу. Может, оттуда – привычка оценивать профпригодность. Яся по этой шкале где-то ниже нуля.

Тётя одета в футболку белую, тонкую, тесную – видно, как сзади застёжка белья злобно вгрызается в тело, разделяя сильно вдавленной полосой, и как спереди грудь подтянули наверх: под белым бугрится пугающе бодро и почему-то напоминает те сцены из детективов, где следователь приходит в морг и смотрит, что под простынями.

Пахнет от неё сладкими духами – так пахли лепестки роз, когда Кира ехала на похороны и сжимала их в руке, но Яся того не знает, знает только, что запах тяжёлый, тревожный. И – сразу, вот прямо с порога. Голос обманчиво звонкий, такой «деточка, позови к телефону старших»:

– Что за мужицкие кроссовки?

– Мои, – кричит Яся из кухни. – На мне они женские.

Кроссовки отличные. Правда, поизносились. Она готовится обороняться, но тёте не до того. Та с ходу, ещё раздеваясь, говорит что-то про ипотеку, разворачивает долгий свиток истории поиска денег, и путь героини насыщен подробностями. Смысл тирады сводился к тому, что тёте непросто живётся. На случай, если не поняли, она произнесла это вслух. Всякий её монолог упорно сходил к одному – такой грандиознейший спойлер. Но мама слушает как в первый раз.

Тётя проходит к столу, тяжело опускается перед тарелкой:

– Как думаешь, бабка мне одолжит денег для первого взноса? У неё же есть? Ей-то зачем, куда тратить?

Бабка – тётина тётя, так что и мамина тоже. Мама её зовёт по имени, тётя – бабкой, Яся – никак не зовёт и предпочла бы забыть.

Мама пожимает плечами:

– Я не знаю, тебе сколько надо?

– Ну, она ж тебе денег даёт. Погоди… ты хочешь сказать, что нет? Ты к ней забесплатно таскаешься? Она тебе квартиру завещает?

Вилка в руке наливается весом, нужно скорее швырнуть. Как же невероятно сложно сдержаться. Яся перебирает в уме всё, что за столько лет бабка им попыталась пристроить: севшее после стирки бельё («Вот же, Яся могла бы носить»), пуховый платок, ряды дырок проели мольи голодные дети («Я новый себе заказала»), перемотанные изолентой инструменты покойного мужа («Мне-то зачем?»), просроченное печенье («Не понравилось»). Подарки преподносились с покровительственным видом. Яся, когда заставала раздачу, возмущённо всегда говорила: «Серьёзно? Нам это не нужно!» Тогда бабка пускала одежду на тряпки, ставила инструменты у контейнеров с мусором, помоечным голубям крошила затхлое печенье. Голуби ели. Они же не Яся.