Миндаль - Вон Пхен Вон Пхен

— Как я мог забыть… Ладно, давай это пропустим. Как еще?

Я задумался.

— Он меня навещал.

Доктор кивнул и слегка стукнул пальцем по столу.

— Похоже, один способ ты уже нашел.

Я сидел на кухне профессорского дома и ждал Гона. На столе лежали очищенные яблоки, их дала мне домработница — полная улыбчивая тетушка. То ли из-за мягких складок вокруг рта, то ли из-за формы глаз казалось, что она всегда улыбается, даже если она просто спокойно молчала. Чистить кожуру у нее получалось очень ловко, одной непрерывной спиралью, словно снимая стружку. Ждать Гона пришлось долго — к его приходу чищеные яблоки уже потемнели. Завидев меня, он застыл на пороге, но домработница, предупреждая неловкость, заговорила первой:

— О, наш школьник вернулся! Твой друг тебя уже полчаса как ждет. Отец сказал, что придет сегодня поздно. Есть будешь?

— Благодарю вас, не беспокойтесь.

Я никогда прежде не слышал, чтоб Гон говорил таким тоном и такими выражениями: спокойным тихим голосом, очень вежливо… Но как только женщина вышла, он снова будто занырнул в свой привычный мир и заговорил, как обычно, грубо и резко:

— Чё пришел?

— Просто. Увидеться хотел.

Гон скривился. В этот момент на кухню снова зашла домработница, на этот раз с двумя порциями горячего куксу [37]. Было видно, что на самом деле Гон очень голоден: едва перед ним поставили тарелку, как он начал шумно, с прихлюпываньем втягивать длинные нити лапши.

— Женщина эта к нам два раза в неделю приходит. Классная. По-любому с ней лучше, чем с этим папашей самозваным, — пробурчал Гон.

Выходит, он по-прежнему не в ладах с отцом. Дом профессора Юна был очень далеко от школы. Это был роскошный пентхаус с видом на реку Ханган и прочие узнаваемые места — главные символы Сеула. Квартира располагалась очень высоко, на самом верху небоскреба, но Гон говорил, что высота здесь особо не ощущается.

Они уже давно не разговаривали друг с другом, Гон и профессор Юн. Поначалу профессор изо всех сил пытался наладить общение с сыном, но теперь полностью оставил эти попытки. Он постоянно пропадал либо на лекциях, либо на заседаниях, да и вообще старался пореже бывать дома, так что разрыв между ними не сокращался.

— Знаешь, он… — Гон запнулся. — …Он ведь даже ни разу не спросил, как мне жилось все это время без них. Как в приюте было, с кем дружил, о чем мечтал, от чего впадал в отчаяние. Знаешь, что он первым делом сделал, как только меня встретил? Тут же запихнул в какую-то пафосную школу на Каннаме [38]. Думал, наверное, что там я стану образцово-показательным учеником, потом в хороший университет поступлю… Но мне с первого же дня стало понятно, что такой рыбехе, как я, в их золотом пруду не плескаться, своим я для них никогда не стану. Там у каждого это просто во взглядах читалось, так они на меня смотрели. В общем, я там им все на уши поставил. Понятно, они терпеть такое не стали — через пару дней меня оттуда вышвырнули, без вариантов. — Гон фыркнул. — В общем, меня с трудом удалось перевести в другую школу — в вашу. Это тоже гимназия, так что ему, по крайней мере, удалось сохранить лицо. Он же хочет всю мою жизнь просто взять и залить цементом, а сверху новое здание построить — по своему собственному проекту, ясное дело. Но со мной такое не прокатит…

Гон опустил взгляд, уставился в пол.

— Я ему не сын. Я для него просто куча хлама, которая попалась ему на дороге. Потому-то он и не дал ей перед смертью увидеться со мной…

Мама. Всякий раз, когда Гону встречалось это слово, он сразу умолкал. Неважно, где он его видел или слышал — в книге, в фильме или просто от прохожего на улице, — Гон резко переходил в беззвучный режим, будто на нем какую-то кнопку нажимали.

От матери у него осталось только одно воспоминание — ее руки. Он уже не помнил, как выглядело ее лицо, оно стерлось из его памяти, но прикосновение ее теплых, мягких, немного влажных от пота рук он забыть не мог. Он помнил, как его ладонь была в ее ладони и как они устраивали театр теней, изображая различные фигурки под теплым солнечным светом.

Всякий раз, когда судьба разыгрывала с ним злую шутку, Гон думал о том, что жизнь — это, по сути, мамины руки, которые только что держали тебя, а потом вдруг неожиданно куда-то исчезли. И как ты ни старайся за них ухватиться, тебя все равно бросят.

— Я вот думаю, кому из нас больше не повезло? Тебе, у которого мама сначала была, а потом не стало? Или мне, который про мать и думать забыл, а она вдруг появилась откуда ни возьмись и тут же умерла?

Я не знал ответа. Гон долго сидел, опустив голову, прежде чем спросить:

— Знаешь, почему я к тебе ходил все это время?

— Нет.

— По двум причинам. Во-первых, ты не стал с ходу осуждать меня, как другие. Это потому, что у тебя мозги набекрень. Хотя именно из-за них и бабочку напрасно убить пришлось, да и остальное тоже напрасно было. А во-вторых… — Гон чуть улыбнулся. — На самом деле я вообще-то хотел спросить тебя кой о чем. Но, бляха, решиться никак не мог, язык как-то не поворачивался…

Между нами повисла тишина, можно было слышать, как тикает секундная стрелка на часах. Я ждал продолжения. Наконец Гон медленно прошептал:

— Какой она была?

Я не сразу понял вопрос.

— Ты с ней встречался. Всего раз.

Я отмотал воспоминания назад: палата, заваленная цветами, пепельного цвета лицо. И на этом лице — явные черты Гона, хотя тогда я этого еще не знал.

— Вы с ней похожи.

— Я видел ее фотографии, особого сходства что-то не заметил. — Гон презрительно фыркнул. Но все же спросил: — Чем похожи?

На этот раз я пристально уставился прямо ему в лицо, мысленно наложив на него образ матери.

— Глаза. Контуры лица. Улыбаетесь похоже: чуть прищуриваетесь, и на щеках появляются ямочки.

— Вот же блядство… — Гон отвернулся в сторону. — Но как же она тебя за меня приняла?

— В таком состоянии любой мог спутать.

— Она что, не пыталась в тебе знакомые черты отыскать?

— Все, что она говорила, было адресовано тебе, не мне.

— Что она говорила? Что она в конце, в самом конце сказала?

— В самом конце она просто меня обняла. Крепко.

Гон покачал головой, потом едва слышно прошептал:

— Ее руки… были теплые?

— Да. Очень.

Напряженные плечи Гона немного расслабились, колени подогнулись, а застывшее лицо обмякло и сморщилось, как спущенный воздушный шарик. Он опустил голову, смотрел вниз, не поднимая глаз. Его трясло. Не было ни единого звука, но я понял, что он плачет. Я тоже молчал и смотрел на него сверху вниз. Откуда-то появилось ощущение, словно я почему-то стал как-то больше. Непонятно только — зачем.

Все каникулы мы провели вместе. То лето выдалось очень жарким и влажным, даже по вечерам кожа оставалась липкой. Гон ложился на скамеечку возле моей лавки и рассказывал разные истории. Историй было много, я, правда, не знаю, имеет ли смысл помещать их сюда. Ведь это были просто истории, накопившиеся за шестнадцать лет у всеми покинутого, побитого жизнью подростка, в которых было полно всякой мерзости. Я хотел сказать ему какую-то банальность, мол, судьба играет с нами в кости и никогда не знаешь, что выпадет. Но потом передумал, ведь это были просто слова, вычитанные мной где-то в книжках.

Гон был самым простым и самым открытым человеком из всех, кого я когда-либо встречал. Настолько простым и открытым, что даже такому чурбану, как я, было понятно, что творится у него на душе. Он любил повторять: «Раз мир жесток, то нужно стать сильнее». Это был вывод, к которому его подтолкнула собственная жизнь.

Сложно было найти более непохожих друг на друга людей, чем мы. Я — сильно приторможенный в эмоциональном плане, а Гон — очень ранимый, хотя он ни за что бы в этом не признался, потому всегда и изображал из себя крутого. Люди часто говорили про него: «Да что ж это за ребенок такой? Его невозможно понять!» Я с этим согласиться не могу. Просто никто и не пытался разобраться, что он за человек.