Миндаль - Вон Пхен Вон Пхен

— Ты прямо как Сиддхартха Гаутама, он тоже от таких мыслей свой царский дворец покинул.

— Сид… кто? Где-то я раньше такое уже слышал.

От такого пассажа я аж дар речи потерял. Но потом начал подбирать такой ответ, чтобы лишний раз не нервировать Гона.

— Ну, был такой. Типа известный…

— Да уж ясное дело, известный.

У меня вроде получилось найти правильные слова, и Гон не завелся, отреагировал спокойно — просто посмотрел куда-то вдаль и сказал тихо:

— Выходит, и мы с тобой когда-нибудь изменимся так, что хрен представишь.

— Ну да, так или иначе. Такова жизнь.

— Блин, вот только у нас на лад идет, как ты опять деда включаешь. Нам же с тобой по-любому одинаково годов.

— Лет. Правильно говорить не «годов», а «лет».

— Просто заткнись, да? — Гон замахнулся, но не ударил, опустил руку. — Странно, мне больше не хочется все эти старые журналы смотреть. Не прикалывает. Сразу начинаешь загоняться, типа, «сейчас красивая, а потом пожухнет». Хотя тебе-то, бля, такого никогда не понять…

— Если Брук Шилдс разонравилась, могу другие книги порекомендовать. Возможно, они тебе как-то помогут.

— Ну давай, — вяло согласился Гон.

Я предложил ему «Искусство любить» [35]. Взглянув на название, Гон как-то странно ухмыльнулся, но книгу забрал. Не прошло и нескольких дней, как он снова прибежал в лавку. Он злился, ругался и кричал, чтобы я больше не втюхивал ему всякой херни. Но я все равно считал, что книгу ему посоветовал правильную.

Дни текли за днями, и как-то незаметно за делами наступил май. К этому времени многое уже стало привычным в моей изменившейся после Рождества жизни. Да и в школе уже как-то пообвыкся. Некоторые считают весну королевой года, а май — лучшим месяцем. Я — нет. Ведь самое трудное — это переход от зимы к весне, когда ростки пробиваются через только оттаявшую землю, а на мертвых ветках распускаются лепестки, каждый своим цветом. Вот это действительно тяжело. А май… он уже напитался энергией весны, и до лета ему остается сделать лишь несколько шагов.

Поэтому я и считаю, что май — самый большой бездельник в году. Люди слишком его переоценивают. А еще этот месяц — лишнее напоминание о том, насколько я отличаюсь от остального мира: пока все вокруг сверкает и кружится, я и моя прикованная к постели мама словно погружены в беспроглядную неповоротливую серость вечного января.

Я мог работать в лавке только после школы, поэтому понятно, что продажи не особо росли. Мне вспомнилась бабулина присказка о том, что, если торговля не идет, нужно сворачиваться. Я ежедневно вытирал пыль и мыл полы, но меня все равно не покидало ощущение, что после ухода двух близких мне людей внутри опустевшей лавки все как-то ветшает. И я не знал, как долго еще смогу в одиночку справляться с этой пустотой.

Как-то раз проходя мимо стеллажей, я выронил из рук стопку книг. Они веером полетели на пол, и я ухитрился порезать палец о страницу. В букинистических лавках такое происходит редко: книги тут старые, бумага быстро насыщается влагой и становится рыхлой. Так что порезаться можно, только если очень не повезет, да и то лишь листом энциклопедии: они там толстые и прочные. Я отрешенно смотрел на падающие капли крови. Казалось, будто на пол ставишь личные печати: Тук. Тук. Тук [36].

— Ты чё, придурок? Кровь же идёт!

Это был Гон. Я даже не заметил, как он вошел и очутился прямо за моей спиной.

— Тебе что, не больно? — округлил он глаза. Оторвал кусок салфетки, сунул мне.

— Да нет, нормально.

— Не пизди. Раз кровь идет, значит, больно. Ты чё, реально дурак? — уже со злостью спросил Гон.

Видимо, я действительно порезался глубже, чем показалось, — салфетка вся тут же пропиталась кровью. Гон взял еще одну, обернул вокруг пальца и плотно прижал своей рукой. Он давил так сильно, что мой палец запульсировал. Чуть погодя кровь остановилась.

Гон повысил голос:

— Ты что, сам о себе позаботиться не можешь?

— Боль терпимая была.

— С тебя кровь ручьями лилась, а ты говоришь «терпимо»? Ты чё, реально робот? А тогда ты тоже так думал, а? Пока ты мялся и сопли жевал, твои бабушка и мать под такой замес попали! А ты тупо стоял и смотрел? Не подумал, что им больно? Не подумал, что их нужно защитить? Но ты даже не разозлился, потому что вообще ничего не чувствуешь!

— Ты прав. Врачи тоже так считают. Таким я уродился.

Психопат. Так меня чаще всего дразнили, еще с начальной школы. Мама и бабуля тут же заводились, едва заслышав такое, но я отчасти был согласен с этим прозвищем. Не знаю, возможно, я действительно был психопатом. Ведь при виде того, как кого-то ранят или убивают, я действительно не испытывал ни вины, ни смущения — вообще ничего. Потому что таким родился.

— Таким уродился? Это самая тупорылая отмазка, которую повторяют все подряд.

Спустя несколько дней Гон пришел ко мне в лавку, в руках он держал прозрачный пластиковый контейнер. Внутри была бабочка, которую он где-то ухитрился поймать. Контейнер был слишком маленький, и я слышал, как бабочка мечется туда-сюда и бьется крыльями о его стенки.

— Это для чего?

— Для урока эмпатии. — Гон был абсолютно серьезен, даже тени улыбки не мелькнуло на его лице. Он аккуратно засунул левую руку в контейнер и ухватил бабочку за тонкое, похожее на лепесток крыло. Бабочка слабо трепыхалась в его пальцах.

— Как думаешь, что она ощущает?

— Ну, наверное, хочет на свободу.

Гон протянул правую руку, поймал второе крыло и начал медленно разводить руки. Усики бабочки стали изгибаться в разные стороны, тельце судорожно задергалось.

— Если ты это делаешь для того, чтобы я что-то почувствовал, то не надо, перестань.

— С чего вдруг?

— Похоже, что ей больно.

— Откуда ты знаешь, больно ж не тебе?

— По аналогии. Если тебе будут вырывать руку, ты почувствуешь боль.

Гон не останавливался, и бабочка забилась совсем отчаянно. Сам он старался на нее не смотреть, отводил глаза.

— Так ты говоришь, похоже, что больно? Нет, этого недостаточно.

— А что надо?

— Ну, например, чтобы ты почувствовал, как ей больно. Сам.

— Это как? Я ж не бабочка.

— Хорошо. Тогда поехали дальше. Будем продолжать, пока ты что-то не ощутишь. — Гон растянул ей крылья еще сильнее, по-прежнему избегая смотреть на мучающееся насекомое.

— Говорю же тебе, прекращай. Это не игрушка, с живыми существами нельзя так обращаться.

— Гладко стелешь, прям как по учебнику. Я ж сказал, отпущу, когда что-то почувствуешь.

В этот момент у бабочки оторвалось крыло. Она тщетно пыталась улететь, но с одним крылом лишь беспомощно вращалась на месте. У Гона вырвался короткий резкий вздох.

— Тебе ее не жалко? — Он уже задыхался от гнева.

— Похоже, ей все это не очень нравится.

— Я не про нее и не про нравится. Я про ТЕБЯ спросил. ТЕБЕ-ЕЕ-ЖАЛКО, дебил ты ебаный?

— Прекрати.

— Нет.

Гон лихорадочно сунул руку в карман и что-то достал. Это была иголка. Он слегка потыкал ею в вертящееся на полу животное.

— Что ты делаешь?

— А ты присмотрись повнимательней!

— Хватит!

— Смотри как следует, говорю! Или я здесь все разнесу, ты меня знаешь.

Я его хорошо знал. Он действительно мог разнести всю лавку, а мне этого не хотелось. Гон смотрел на лежащую бабочку, как верховный жрец перед жертвоприношением. Секунда — и ее тело пронзила игла. Бабочка изо всех сил билась о пол, оставшееся крыло беззвучно трепыхалось.

Гон смотрел на меня — пристально и злобно. Заскрежетав зубами, но не отводя взгляд, он оторвал второе крыло. Вот только от этого лицо перекосилось не у меня, а как раз у него: ресницы начали заметно дрожать, ухмылявшиеся губы теперь были крепко прикушены.